Но если дорога,
ведущая в ад,
окончится раем,
что ты скажешь Богу,
взглянувшему на мир
твоими глазами?
БЫТИЕ
Вначале была улица —
серая, тихая.
Я населяла ее
черными деревьями,
зеленой травой
и желтыми цветами.
Но рисунок был неподвижным.
И я опустила на нее птиц –
парящих, пронзительных.
Но язык их был непонятен.
И тогда я создала тебя.
И ты оказался
самым живым и ярким.
И в наступившей тишине
на бумажном календаре
прошелестел день шестой.
2
Мы начали с самой высокой ступени —
и небо смеялось, касаясь нас взглядом.
И мир не гордился ни светом, ни тенью,
а стало быть, не было рая и ада.
И опыт не вырос в преграду для веры —
в нем не было окостеневшего знанья.
И в каждой частице жила своя мера,
лишенная тяжести вос-поминанья.
Но мы опускались, делясь на сравненья,
цепляясь за призраки, как за перила,
Меняя на цели азарт откровений,
пока наша цельность на смыслы делилась.
И с каждой ступенькой рос опыт изгнанья,
и чувства — свою вертикаль обретая,
А плоть зарастала ростками познанья.
И в каждом уже шелестело:
Нагая!
3
Я вспоминаю первый день,
короткий миг до сотворенья,
когда Единый захотел
стать многочисленной вселенной
и расколовши на миры
свое божественное тело,
меня – богинею Земли,
тебя он богом Неба сделал.
Мы отдалялись день за днем,
и разрасталось расстоянье.
Светила поселялись в нем,
лучами нас соединяя.
Тянулась я к тебе травой
и ароматными цветами,
ветвями пела: Боже мой,
явись земными чудесами.
Я высыхала день за днем.
Тогда дождем меня лечил ты
и тихо повторял: прости,
и поклонялся как Пречистой.
Но оставлял у самых Врат
и посылал взамен героев –
и я соскальзывала в ад,
их поднимая над собою.
Мне миллионную любовь
дарили те, кого носила,
но память пела: Нет, не Бог!
и в небо храмы возносила.
Ты в гневе молнии метал,
гремел: Ты с каждым годом ниже!
Я радовалась: ревновал,
а значит, становился ближе.
А значит, недалек тот миг,
когда сбежав с высот знакомых,
прильнешь к мелодиям Земли
космогоническим законом.
4
Собирая плоды…
(Это дерево где-то встречалось),
переспелыми пальцами пробуя сочный загар,
без труда находить ароматное круглое счастье
и суму наполнять, где гуляла весь век пустота.
Это сад или Сад?
Это только земная забота —
насыщая свой день (так — сосуд — до краев, через край),
ночью желтыми снами светиться, сгорая, и потом —
и накопленным днем поливать свой посеянный рай.
Собирая…
Ты здесь у себя или ласковым вором?
Где хозяин, когда виноградник разросся, как град?
То ли гроздья пропитаны привкусом плода-позора,
то ли яблоки мелкие, словно чужой виноград.
То ли это лоза, словно лаокооновы змеи,
вдоль артерий ползет, преграждая кровавый потоп,
чтоб бескровную душу поднять — и не вырвать. Развеять…
но на корень с опаской смотреть, как на новый исток.
То ли дерево стало чуть ниже, чем было когда-то,
и плоды — лишь дотронься — и падают веско, как речь,
чтоб споткнувшийся некто поднялся Великим Распятым
и остался навеки в саду — не стеречь, а беречь.
Вот наполнился день, и уже не поднять урожая,
но змеиная мысль подползает и шепчет: не тот.
И рука, вспоминая другую, по веткам блуждает.
А в земле — первобытного горя ненайденный плод.
5
В царстве непризнанных
празднуют осень.
Собирают плоды,
улыбаются каждому
чахлому яблоку.
Дегустируют с видом гурманов.
Оглядываются на Чехова –
хвастают классическим вкусом
на арамейском наречии.
Произносят псалмы
наподобие тостов
(каждый – себе самому
каждый – замкнуто
в замке своем одиноком)
А расходясь
(от себя, от себя – надоевших),
прячут в футляры
румянец чахоточный.
6
Душа созрела,
чтобы упасть.
Спелый плод
поднимет тот,
кто нагнется.
7
И лиловых ноктюрнов настой
зазвучит в кулуарах извилин,
вытесняя сухие усилья
залатать даровой покой.
Караваном нагруженных чувств
протянулась последняя встреча.
Ей опять оправдаться нечем —
ее груз и тяжел, и пуст.
В транс впадает оглохший ум.
Скоро скорбь в летаргию канет,
скоро Авелем станет Каин,
приношенья творя наобум.
И во рту виноград в изюм
высыхает затихшей фразой.
Ты опять попадаешь в паузу
и опять наполняешь всю.
8
В Саду отражений память травы коротка.
Он полон прозрачных следов и слепых отпечатков.
Когда прозвучали шаги ходока-новичка
сквозь мох в нем уже проступала со звоном брусчатка.
Он в город входил, постигая глухой урбанизм,
твой Сад, он людьми наполнялся со скоростью мысли.
А если, осенний, срывался в лесной экстремизм,
в нем те пропадали, которые тяжестью висли.
Сквозь старые стены его проросли голоса.
Гербарий из слов шелестел на ветру пожелтевшем.
Когда нараспашку-балкон обживал небеса
и лестница вверх продлевала шаги и надежды.
Здесь сон-Маргарита с Булгаковым нежно жила,
пока не пустил нагишом над бессонным меньшинством.
И те, кто в ту ночь наблюдал, как смеялась метла,
хотел не искусным любовником быть – пейзажистом.
Зачем же касается Джармен версальских стрекоз –
зеленую радость стирая в Саду искажений?
В палитру французского шарма вмешался мороз,
чтоб дольше хранилось одно из твоих отражений.
ДИАЛОГ
На перекрестке судьбы, у которой
отняли сына, конь растерялся,
не ведая выбора: исчезли дороги
и мир расплывается. Под одеялом…
-0 Это же утро. Очнись, разве можно…
…эфира скрыты его очертанья.
Земля только сверху на что-то похожа,
на сердце, быть может, но в нем ни черта не…
…так по ночам стонать, Что тебе…
живет, если сверху. Только дороги.
Так нужно подняться, чтоб выбрать. Напротив —
лестница в самое небо, где многим
места не хватит: оно много весит…
…Снилось? Так страшно, как будто…
…как будто на рынке, и душно, и вместо
подъема — конец не желанный, и снова на…
…конец. Я принес тебе яблок. Проснись.
Я выбрал на рынке. Попробуй на вкус
…землю.
10
В последний день мы знали все
об Адаме и Еве до грехопадения.
Я едва не накупила яблок,
чтобы надкусывать их,
искушая будущее.
Но ограничилась яблочным соком
и кислый смех не сходил с лиц
в течение прощания.
Страх расплаты
соскользнул с ледяной горки
так беззаботно, по-детски,
что мы не успели почувствовать удара
от свалившегося изгнания
и обрадовались
белоснежным посланиям неба,
забыв:
в Эдеме не может быть снега.
11
А если мы все же решим в этот сад
войти и остаться,
застигнет ли нас золотой листопад
на цифре двенадцать,
повиснет ли полночь последней из нот,
пробивших пространство,
как поезд, простивший себе недочет
непрожитых станций?
И станет ли время играть в поддавки,
ютясь по соседству,
пока наши руки, сплетая венки,
возносятся в детство?
А если решимся войти в новый дом,
пока ещё живы,
какие мелодии чисто споем,
какие фальшиво?
И если мы ноту одну на двоих
тянули, как санки,
пока не затихла, в сугроб угодив,
душа-наизнанку,
оставим ли след мы, почти двойники,
не снегом, так мелом?
На белом пейзаже белеют стихи
пробелом, про-белом…
12
Посвяти этот день невозможному сну, воплоти его –
и попадешь в откровение утра,
и получишь в подарок безветренный день
и лицо, содержащее тысячи лиц –
это теченье под кожей смывает их снова и снова.
Если паузу можно заполнить рекой
и глазами, где свет отразился ночной…
Смой в реке этот сон ради нового сна –
ради дня, где вопрос и ответ воплотятся.
Отпусти своего Человека в нетронутый Сад.
Попроси не срывать его плод –
не отдергивай, если увидишь протянутой руку.
Этот плод – этот сон – все равно никогда – до когда:
надкусив, будем жить только вкусом любви – а не ею,
только памятью-болью о том, что познать – преступить.
Не упасть тебе,
сбывшийся август,
плодом доступным.
Ты завис на высокой земле, указуя на цель,
на которую можно смотреть, как на звезды,
выходя из текучего Сада – реки –
с обретенной потерей…
Смотри,
за пределы уводит поток
там, где небо – в руках, а песок – из-под ног…
Не волнуйся,
это только – теченье.
13
Я под палящим солнцем простоты
в самой себе скитаюсь бедуином.
— Беда! Беда! — прошелестит равнина,
вдруг распознав нездешние плоды.
— Здесь нет деревьев, — прошепчу песку.
Лишь Древо, заключившее деревья,
чьи ветви бы склонились к разделенью,
когда б оно не впало в простоту,
когда бы только частью быть могло,
лишь веткой, лишь листком, прожилкой Евы,
не целым царством — смертной королевой,
и даже не дворцом — его углом.
Но небо, зародившееся в нем…
Но ветви, плодоносящие небом…
Разъединять — что может быть нелепей,
живя в Едином Царствии Твоем?
14
И тогда мне открылось,
что можно петь
под ветер и воду,
играть на флейте,
не держа ее в руках,
и водить кистью по воздуху.
А еще целовать время
за нанесенные обиды
и прощать ему все
за минутную милость обморока,
когда можно очнуться
в той же точке отсчета,
а век будет натягивать
иные истины…
Истинно говорю вам:
мне открылась
дверь на улицу,
на которой я не бывала
и стоя на пороге
еще не предполагала
шаг.