Фото Натальи Богдановской
МОЕЙ ДОЧЕРИ
Золотое молчанье течет по венам,
согласуя тело с покоем сонным
Затихают шорохи перемен и
возвращается нехотя время оно.
Ожиданья медленная улитка
с каждым днем весомей в своей надежде.
Набухает раковина, и ошибка
невозможна — та, что случалась прежде.
Кто-то смотрит сверху и ждет решенья –
воплотиться или остаться вечным.
Наступает срок. Разогнав сомненья,
ты заходишь в дом — серебришься речью.
***
Итак, ты мимик..
эмигрировала.
Ты стала обычной.
Ты пообещала свекрови
поменьше думать о том,
что не сбылось,
и теперь в тихом городке
прячешься от людей,
поскольку тебе нечего
им предложить.
Серый декабрь.
Надежда в животе
на то, что другая
не сдастся так просто.
***
Авиньон. Театралов своры.
Вдохновенно жую спектакль.
Мой ребенок уйдет в актеры.
Вот досада! Какой дурак!
Если путь – то из греков в варяги,
возвращение к корню… а вдруг
он уйдет в пофигисты-бродяги –
мой единственный маленький друг?
На горе Сант-Мишеля – ахи:
Всё аббатство ныряет в закат.
Мой ребенок уйдет в монахи
и туристу прошепчет:
— Брат!
Как прилив – приближение песни:
сочиняю себя взахлеб.
Мой ребенок певцом воскреснет.
А Орфей был растерзан… Стоп.
Под рукой – словарей стаи.
Мир страницами шелестит.
Мой ребенок ученым станет –
посвятит интеллекту жизнь.
Спят легенды в изгибах развалин.
Этот замок живет высотой.
Мой ребенок героем станет
и спасет чью-то жизнь ценой…
Дефиле самолетов статных.
И в салоне Бурже – суетня.
Мой ребенок пилотом станет.
Улетит, улетит от меня!
Сколько страхов скопилось на ужин.
Муж тревожен. Трепещет дом.
Пусть уходит – когда-нибудь нужно…
Мне бы только дать жизнь,
а потом…
***
Воображение –
враг мой –
на цветущие поля тела
опускаешь ты
смог своих смыслов –
каждый удушливей прежнего,
внушаешь легковерным потомкам
свою уникальность,
бездарное творение тварей –
ты царствуешь там,
где подчиняется материя
и можно клонировать
галатей покорных,
авантюристка пустот, покрытых
сочными одеждами образов,
я ступаю по твоим
бескрайним цветущим пробелам,
оставляя лишь чучела слов,
чтобы отпугивать грамотеев
с заученной азбукой истин.
Я знаю: мой ребенок
будет сильней и отважней меня,
он растопчет ночные кошмары,
не дающие наслаждаться
светом реальности,
как ядовитые цветы, из которых
род наш из столетья в столетье
готовил отраву
наивным наследникам мифов.
***
Это не я, говорю я
декабрьским бессонницам:
ребенком, боящимся темноты и твердой постели.
Ночь. В комнате рядом, невозможней, чем радость –
снег отраженный.
Но выход в неё угрожает удушьем.
Мертвая елка источает запах страданья.
Потерпи, прошу я её, ещё рождество и гости.
Потом я дам тебе умереть окончательно
на воздухе свежем.
— Воздуха, воздуха, плачет живот семимесячный.
Это пройдет, говорю я, лаская его,
когда ты выйдешь на свет:
я перестану с игрушками жить плюшевидно
и мультикам радоваться,
и рук просить постоянных.
Муж превращается в папу,
гладит, как кошку,
смотрит на глупые игры,
в которые кто-то играет вместо меня.
Мертвая ёлка плачет в своей красоте
Я закрываю двери всем запахам лишним –
я не хочу отравить то, что ещё не свершилось.
Вот только жизнь подарю, говорю я себе,
новую, светлую, лучше моей,
говорю я устало –
и стану собой.
***
Все дела внезапно закончились,
лишь неродившаяся надежда
шевелится в животе то ручкой, то ножкой
дает знать о своем существовании.
Я разговариваю с ней,
как со своим alter ego,
взрослым, но ещё неопытным и беззащитным.
Я говорю ей: ничего,
ты доделаешь всё, что я не успела.
Я вымечтаю для тебя свою-новую жизнь.
Надежда шевелится неохотно:
согласится ли она быть продолжением?
ПОЗДНЕМУ РЕБЕНКУ
Я вижу тебя шестилетним ребенком
с большими черными глазами
и двумя короткими хвостиками на голове
и юной длинноногой ланью
с вьющимися локонами.
Я вижу тебя влюбленной и вдохновенной,
с прекрасным принцем под руку –
и одинокой, замкнутой и недоверчивой.
Я вижу тебя блистательно-сценичной,
в ореоле славы –
и утренне-непричесанной, уставшей.
Я вижу тебя веселой и плачущей,
сильной и беспомощной.
Одного я буду лишена:
я не увижу тебя стареющей.
АНАСТАСИИ
Я выжила.
Меня осталось двое.
Жизнь в животе ворочается сонно.
Подчинены невидимым законам,
освоены больничные устои.
Боль отступила. Дышится спасеньем.
По капле жизнь сочится сквозь иголку.
Бутонам вен осталось зреть недолго,
но терпеливо капельниц терпенье.
Авось позволит выносить поэму —
я назову её Анастасией,
И потечет воскресная стихия1,
в март погружая каждую фонему.
И отзовется всплеском свежих красок
палитра дня, где по привычке пресной
недуги будней я врачую в песнях.
Хотя давно пришла пора для сказок.
Январь-февраль 2010
***
По ночам
маленькие поцелуйчики,
оставленные за день на твоем теле,
возвращаются ко мне
(иначе, где бы я брала новые –
утренние и свежие,
пахнущие молоком и лаской?)
Они шествуют важными стайками –
прямо в губы,
прямо у губы.
Днем они невидимы,
как пыльца,
ветерок,
мысли.
Когда-нибудь
они расцветут на твоем теле
и тот, кто полюбит тебя,
будет дышать ими.
***
Повиснет день, не веря в летний дар,
продлится обещаньем приключений.
Ты – во дворе, на маленьких качелях,
как я тогда… но слишком образ стар.
Ты затаилась. Под панамой – взгляд
сияет, заражая ликованьем.
Твой быт насыщен солнцем и купаньем,
и тропками с шажками наугад.
А мы глазеем – зрители едва ,
родители, что опоздали к сроку
Нам грустно, ибо выпало немного
ведь осталось так немного
Любить тебя – под быстрое раз-два.
Мы смотрим сны в зашторенном углу
где мы летаем так же – без усилий,
где все легко, не нужно брать Бастилий,
доказывая миру правоту.
Мы видим сны, похожие на нас
вчерашних — молодых и невесомых,
стремительных, бесстрашных и бессонных,
не отложивших жизни про запас,
Когда – вполне стабильная чета,
не верящая в завтрашние сводки
Со всем, что остается во вчера,
простится, пусть не радостно, но кротко.