***
Подари мне Париж
в Новый год –
во мне умирает праздник.
Я вот-вот разучусь
смеяться над глупыми песнями
с бутылкой бордо
в подвальчике тесном.
Подари Барселону,
где Гауди не устает от небес.
Быстрее, моя высота иссякает.
Подари мне Венецию –
во мне ещё столько
любви невоспетой.
Мы поселимся в комнате
с видом на смерть,
а лучше – без вида…
Знаешь, я даже согласна
на город, где я родилась,
где не нужно подарков.
***
Посреди белых стен,
о которых когда-то писала,
я живу, как на белом листе –
всё пытаюсь – сначала…
***
Полдороги всего осталось
до предсказанной точки бэ.
Замедляет шаги усталость,
заключает слова в пробел.
Если б знать, что в садах остановок
притаились капканы забот,
зависания забастовок
с иллюзорным прорывом вперед,
изменился б маршрут желаний —
отставать, отдыхать, отпевать –
или гонка напоминаний
не давала бы шаг унять
и шансонной походкой куплетов
завершала бы день земной?
Задыхается в липе лето,
как в чужом языке родной.
***
В своей стране
я выбирала слова, чтобы быть признанной.
В чужой стране
я подбирала слова, чтобы быть понятой.
Рядом с тобой
слова находили меня необщительной.
***
Если танец наш – медленный аист, парящий над крохотной бездной,
если несколько лет для него и для нас не находится места,
если крылья, которыми машем, уже до земли дорастают,
если каждый из нас хоть разок да подумает: может быть — в стаю?
если родина – слово, воспетое теми, кто был окольцован,
если каждый наш шаг от себя незаконен и перелицован,
если в собственных гнездах расставшись на миг, мы уже иностранцы –
значит, время, мой друг, приземлиться и свить постоянство.
ДВУСТИШИЯ
1
Мой словарь – отраженье твоего.
Мой язык – продолженье твоего.
В поцелуе – только мед и вода.
Ни кальяна, ни дурмана-вина.
Лишь привычка говорить об одном,
И бродяжить по Парижу вдвоем,
И держаться за надежду руки,
И не чувствовать – как далеки.
2
Я никому не задолжала – и незачем просить прощенья.
Меня выплевывает город, родной, но с правом возвращенья.
Меня отмаливает кто-то от неоправданных движений,
Но мне известно, что пределы плодит слепое снисхожденье.
Страна чужая принимает как потерпевшую крушенье.
В её изысканных объятьях – дань пораженью.
ДОМАШНИЙ НАТЮРМОРТ
Это не жизнь, а немое кино:
Эйфель, который мигает ночами
за стеклами, маленький дворик печальный,
кошка, которая смотрит в окно
январь, 2008
Vegeter – плохо расти, чахнуть – прямой смысл,
прозябать — переносный.
***
Я – комнатное растение,
смотрю из окна своего вазона
на людей, проходящих мимо,
поражаюсь,
как некоторые сорта особенно успешно
приспосабливаются к окружающим условиям:
— дождю,
— брошенным на ветер деньгам,
— себе подобным.
Некоторые
даже покрываются защитной пленкой,
с годами твердеющей в коросту карьеры.
К концу жизни они, как правило,
похожи на свой панцирь,
защищающий от любых непогод и эмоций.
Классики наделяют их именами:
Человек в футляре,
Человек-макинтош,
Человек-амфибия…
Воодушевленная
их двойной способностью
становиться литературными прототипами
и мимикрировать,
чтобы стать частью литературного мира
я покидаю квартиру,
но не вазон.
Всё свое ношу с собой! –
оправдываюсь древним,
но не дотягиваю до философа,
вышедшего из моды,
а не из вазона
ЗАМЕТКИ ФИЛОЛОГА
Последнее время
у меня появилось подозрительное пристрастие
к незнакомым словам.
Можно сказать, что я влюбляюсь в каждое новое слово,
которое встречаю на странице.
Такое возмутительное непостоянство приводит к тому,
что многие из них не выдерживают и покидают
мою память.
Причем, при самых неблагоприятных обстоятельствах:
когда я особенно нуждаюсь в том,
чтобы выразить какую-нибудь важную мысль.
Я, конечно, делаю всё возможное, чтобы их остановить:
выискиваю в словарях и тетрадках, записываю в блокноты –
всё напрасно.
Как только я остаюсь наедине с ними,
они фыркают, поворачиваются ко мне
своими сгорбленными смыслами
и растворяются на глазах,
оставляя вместо себя невнятную абракадабру.
— Что-что? И это по-твоему, французский? – смеётся муж,
пока я мучительно пытаюсь задержать на кончике языка
самые вкусные и легкие из них – односложные,
а длинные ухватить за полы ускользающего шлейфа.
Ох, уж эта айседорыдунканья мода! – восклицаю в отчаянии, —
вечно за ней тянется самоубийственный конец!
Нет, чтобы пользоваться общественным транспортом
и красоваться в коротких одеждах,
состоящих из одного — двух слогов,
так нет же: понапяливают на себя
шарфики, сумочки, бижутерию
и какой-нибудь умопомрачительный запах,
так что уже издалека видать:
голым языком это слово не взять,
тут нужен правильный грамматический подход:
настойчивые ухаживания
с повторением бесконечных комплиментов.
И не дай Бог, поменять их местами:
этого они не выносят:
сразу меняют смысл всей фразы,
оставляя тебя за-
блуждаться дождливым Парижем.
С ТОЙ СТОРОНЫ
Париж –
праздник, который всегда с тобой,
если поверить классику
американской литературы,
или – без тебя,
если прислушаться к неровному сердцу.
Париж –
узкие улочки,
созданные для знакомств и объятий,
поцелуи мимо лица – для лице-
мерных шагов к незнакомым,
разноцветным и разноязыким –
белым, желтым и черным акцентам,
монмартры художников,
стекающие к порношопам Клиши,
монпарнасы высокие, модные,
статные…
Париж –
праздность туриста
с трудолюбивым объективом,
нацеленным на маршруты,
которые избегают аборигены:
Елисейкие бутики,
серая Сакре Керр,
изнуряющий Лувр,
Нотр-Дамские химеры,
Тур Эфель вездесущий…
Париж –
крушенье иллюзий
для тех, кто надеждами жил
ренессансными
и натыкался на готику канканов
в дорогом Мулен Руже,
полупустые дворцы и музеи,
где собран весь мир, и откуда
можно выйти с образованием высшим,
залы, полные очередей ученых
с заезжими шедеврами со всех уголков,
суровые родственники музеев,
островки тишины и молитвы –
костелы и храмы –
а также мосты,
каждый – с легендой…
Париж – де
Бержераковой тенью квартала Латинского,
где подзабыли латынь, и стихи, и дуэли,
встречает
в муравейнике тесных кафе, ресторанов, бистро,
заниженных цен зазывных перед входом,
которые множатся, чуть переступишь порог,
обилием булок фаллических
заплесневевших сыров,
каштанов на каждом шагу
и живописно жующих клошаров.
Париж – ажиотаж распродаж,
если попасть на приманку ал-
литерации,
идя вдоль январских витрин пост-
новогодних,
улыбки ждущих бонжуров,
мерси за покупку,
очаровательных оревуаров.
Париж,
ты когда-нибудь спишь?
Как вынести твой пестрый ночной наряд –
огоньки, фонари и гирлянды?
Может поэтому все парижане
переоделись в черный?
***
В сотую годовщину в салоне Бурже
я наблюдала танец виртуозных самолетов,
демонстрирующих своё искусство восхищать.
Они были большие и маленькие,
медленные и быстрые,
громкие и тихие,
спокойные и нервные.
Некоторые многократно распушивали
разноцветные павлиньи хвосты,
некоторые вели себя
скромно, но достойно.
И вдруг моё внимание
привлек самый юркий.
Он был настоящим крохой
и казался летающим где-то вдали
от взлетной полосы.
Он возник неожиданно и взлетел так быстро,
что осталось непонятным,
как и где он оторвался.
Он был бесшумен и проворен
и фланировал в воздухе
с грацией живого существа,
а каждый жест его продолжал предыдущий,
не отделяясь от него.
Я уже приготовилась аплодировать,
как вдруг он ушел в пике
и чуть не коснулся земли.
С замирающим сердцем
я приготовилась к катастрофе,
но на последнем вираже
вдруг разглядела ласточку.
***
А было забавно: сойти, не боясь заблудиться.
Не думать о времени, об опозданьях, о тех,
кто может быть ждет, но уже согласился на пиццу
в кафе привокзальном – где травят и слезы и смех.
А сердце так билось, когда опускалось с подножки
и мир незнакомый готовил желанный сюрприз.
Ах, если бы встретить открытье, хотя бы – возможность
и жизнь изменить, как маршрут, без вмешательства виз!
И вот ты стоишь – и кругом ни толпы, ни помех, ни
назначенных встреч деловых и бездельных сполна –
на станции серой… Её бы скорее проехать…
Но поезд ушел и перрон опустел.
Ты одна.
***
Ничего, кроме страха остаться одной
в этом доме за белой бетонной стеной,
в этом доме, где столько надежных дверей,
безнадежно пускаться галопом в хорей.
И не нужно за тридевять теплых морей.
Авангардная жизнь надоела уму.
Я трехстопным классическим метром бреду.
Я рифмую простые, как воздух слова,
но они проникают в законы цветка.
И кружится бутон-голова.
Если мне повезет различить свою цель
сквозь стекло, сквозь бетон, сквозь цветущий апрель,
я отброшу очки и компьютерный стиль,
я смахну пелены многолетнюю пыль…
Скоро-скоро желание пустится в путь,
не давая уютному телу вздремнуть.
От паломников-мыслей останется след,
как завет: или да, или нет.
***
Забыть язык – и обрести свой стиль,
в косноязычьи сочном увязая
Примерить категорию прозаик,
но посвятить надежде акростих.
Брести в себя без видимых примет
с фонариком – наследьем Диогена –
и оступаться, выходя на свет,
к потемкам привыкая неизменным.
И наступать на грабли у ворот,
когда уже распахнуто полнеба,
и рифмовать немодно и нелепо,
и невпопад – паденье и полет.
***
Если время жалеть об ушедшем чуде,
потому что чудо в душе погасло,
и уже не предложат судьбу на блюде,
и уже не спасет ни акрил, ни масло,
можно тело лечить ежедневным массажем
и морскою ванной прогреть душу,
можно чаем зеленым писать пейзажи
и ведических гимнов с десяток прослушать,
можно выгулять память в полях Елисейских,
заблуждаясь парижским многообразьем,
и опять пренебречь безыскусно-житейским,
и слетать самолетом за легким счастьем.
Но на полпути рейса «Праздник – Праздность»
вырастать из желаний, как из одежды,
в общий сон попав в поясах разных,
а, очнувшись, стирать мастихином надежды.
А потом, отмывая руки к обеду
от вины, что въелась иудой жажды,
заливать её красным вином, жечь портреты
и жалеть пилатов, проросших в каждом.