***
Мне снился кошмар – я запуталась в Слове.
Оно расставляло силки оправданий
в заумно-заросших садах предисловий
с засохшими правками правдописаний.
Оно представлялось концом и началом,
создателем мира и местным светилой,
оно ещё чем-то простым прозвучало
в просветах ветвистых, и вскоре простилось.
А после оно напускало туманов
и тайны меняло, как кольца и шляпки,
дышало духами от блоковской Дамы,
мелькало в поэмах, зевая украдкой.
Оно было музой, обузой и мукой.
Им бредили гении и графоманы.
Ему удавалось заламывать руки
пера не сломав,что и вправду – гуманно
Оно обольщало изысканной трелью.
Оно обещало посмертную славу.
А тем, кто отвергнуть его захотели,
оно угрожало забвеньем, опалой.
И я понимала: кошмар неминуем,
бродя по тропинкам его маргиналом.
— Нет, в логове логоса больше не сплю я
Твердя, чтобы проснуться вдали от финала .
***
И я проходила по вашим мостам.
И я находила, что шаткие смыслы
подобны смотрящим в упор небесам —
без тени восторга и пут укоризны.
И я говорила о времени вспять,
о времени, дальше которого – бегство.
А вы продолжали опять и опять
мосты разводить, разрушая соседство.
И я замечала, что белым ночам
приходится вдруг становиться седыми.
Но мне не случалось судьбу уличать
за то, что давая, попутно отнимет.
И я понимала по вашим следам,
по лицам музеев, театров, отелей,
что, если найду, непременно отдам,
пока вы мосты развести не успели.
***
От обилья метафор рябит в воспаленном мозгу.
Изначальные смыслы замурованы в лоский мелизм.
Добираясь до сути, не сверни на чужую тропу.
Там ведь тоже довольно своих преломляющих линз.
С каждым годом всё больше любимых сжигает мосты.
Память крутит шарманку, но чаще угрюмо молчит.
Горизонт опустел, но случаются всплески весны,
и листва нараспев, и цикады в бессонной ночи.
Я с деревьями буду дружить, обнимать их стволы.
Вместе с птицами вить безыскусный весенний сюжет.
И для неба писать – о любви, о любви, о любвы…
И смеяться над рифмой, не дающей услышать ответ
***
Мне снилось неуменье расставаться
и отраженья прошлых персонажей.
Мне было приблизительно семнадцать
И мама говорила:
— Жизнь подскажет,
зачем, когда и с кем проститься стоит.
Мне было больно подбирать советы,
как музыку, когда рояль расстроен,
Но привлекает черным силуэтом.
И мама говорила:
Купим платья –
и новой жизнь покажется на время.
Но только нужно вовремя отдать их –
пусть для убогих станут поощреньем.
А главное – избавься от любимых,
тех, без кого не можешь жизнь представить,
кем ты болела больше, чем ангиной,
кто в кровь вошел сладчайшей из отрав. Не
волнуйся: им по вкусу трагедийность.
Они воспоминания напишут.
И обрядятся в новую бытийность:
НАС БРОСИЛИ! – по городу афиши.
Возможен и сюжет примерной пары –
вцепившейся в свое единство нервно.
Но это строчка из чужих кошмаров.
Я расстаюсь.
И мама будет первой.
Гарбареку
***
Из виртуозных губ рожденный звук
прольется светом с высоты паденья,
где эхом обессмысленное время
дорогу тщетно ищет к языку.
Очищенная суть гортань сожмет
последней точкой в мастерстве случайном.
И смысл опять утратит очертанья,
чтоб их присвоил приоткрытый рот.
Прикосновенье воздуха к воде,
где без следов возможно постоянство –
вот оправдание пустым пространствам,
когда событья замкнуты в себе.
Лишь тонкий луч, пронзая неба твердь и,
летя к земле сплошным открытым звуком,
не затихает. – Паузы солгут,
заставив мир смеяться над бессмертьем.
***
Оставь воспоминанье у истока,
когда оно дышало настоящим.
Останься нерастраченным Востоком,
чей взгляд невозмутим и ненавязчив.
Не стоит поспевать за бурной мыслью —
достаточно строки, пускай — абзаца.
Попробуй посмотреть на мир без призмы.
Попробуй просто быть, а не казаться.
А если ты опять сбежишь на Запад,
в культ времени попав, как в кофемолку,
забудь, как получалось тихой сапой
из стога сена извлекать иголку.
И если попадешь в ловушку ритма,
используй все доступные личины,
на сцену жизни поднимаясь примой,
сходя с подмостков только для мужчины.
***
Мой путь — парабола на дне вселенной координат.
И я не знаю извилин ее топографии толком.
Там переписан кем-то набело Дантов ад,
чтоб он казался другим не таким долгим.
Там чья-то тень утверждает право свое на плоть,
не признавая право других на тени.
Харон, захлебнувшись забвеньем, забыл про плот
и у реки ищет бездомное вдохновенье.
Там ни дождей, ни солнц не случается в небесах,
а небеса словно выцветшие кулисы.
Их главное свойство — не выситься, а нависать
над массой безликих душ, не признающих низа.
И я — в нижнем круге — причиной своей темноты,
просвету абсцисс, игольно-евангельским ножнам
учусь возвращать милосердье, когда не хватает любви.
и обретать любовь там, где любить невозможно.
Песенка
Я начинала, как и все — с восходов.
И каждое зерно давало всходы,
и каждый шаг на танец был похож.
Но в ритме солнца я плыла к закатам,
о землю спотыкаясь мокрым взглядом,
когда над головой случался дождь.
Я украшала день свой икебаной
случайных встреч, маскировала раны
от первозданных, подлинных шипов,
которые ютились, как занозы
на линиях судьбы, как клочья прозы
в стихах, на быт набросивших покров.
Прошло полжизни — значит все сначала:
рождаться оправданием причала,
к которому на алых парусах
вот- вот примчится ветреный, но верный
своим порывам, а чужим — соперник,
кристальный принц с улыбкой на усах.
И если утверждают домоседы,
что счастье — привилегия оседлых,
оставим их в заставленных домах
и выйдем за пределы и запреты,
сто раз переплывём теченье Леты,
пока бессмертие не зарябит в глазах.
***
Если прошлое рвется вниз,
заподозрив в себе изъян,
в нем никто не поддержит жизнь:
мой Сизиф безнадежно пьян.
Он уснул до конца дней,
погрузясь в беспросветный ид:
сновиденья со сноской «бред» —
поднимать то, что вниз летит.
Исчерпав бесполезный труд,
к настоящему не готов,
мой Сизиф в неподвижность будд
удалился — и был таков.
На вершине теперь — простор:
поднимайся — верши обряд!
Я сажусь за письменный стол:
смаковать просветленный взгляд.
***
Истончается грех – с каждым годом все выше:
чуть посмотришь на небо – и тянет сравняться с землей.
И уже вместо нас кто-то строки прощальные пишет,
оставляя лишь право смотреть, не влияя на образ иной.
Где соблазн высотой – не упасть невозможно.
Только где она, пропасть – под ногами ли, над головой?
Мы живем на качелях, но они почему-то похожи
на весы, где азартные ангелы шутят с душой.
Утешает одно: все следы расцветают от боли,
когда танец ведет, украшая нешуточный путь.
Перед судными днями случаются даже застолья.
Ну а тем, кто пресыщен, позволено неба глотнуть.
Почему же внизу вместо роз – лишь кусты оригами?
Знать, воды родниковой на земле не хвата…
И не зная, как мы изнываем сухими стихами,
кто-то пьет наши души, словно мы – облака.
***
Как рассмотреть сквозь отпечатки лет,
сквозь опечатки выцветших изданий,
сквозь безнадежно пасмурный рассвет
наполненных, но одиноких зданий?
Как рассмотреть сквозь беспросветность встреч,
ворвавшихся в вечерние пустоты,
в дамоклово-уклончивую речь
навстречу гостю позднему:
— За что ты?
Как рассмотреть – не вздрогнуть, не моргнуть,
не сделаться чужой и преходящей,
не скрыть свою трепещущую суть,
когда тебя увидит настоящей
слепец прозревший – тот, кто свет дневной
познал сквозь стекла, а ночной – сквозь веки
и разобрал, сорвав за слоем слой:
мы – снов ловцы, где тонут человеки,
и удержал желанием одним
тончайшие, невидимые нити,
пока я белой бабочкой над ним
пыталась Видеть.