Последние годы у Алисы кружилась голова. Не то, чтобы кружилась — предметы оставались на местах — но когда она брала их в руки, точка фокуса смещалась, и между предметом и взглядом, брошенным на него, проскальзывало нечто неуловимое. Это неуловимое возникало и тогда, когда она шла и вдруг чувствовала, что западает на одну ногу, как будто отталкивается от земли, чтобы взлететь. За списком способов, помогающих на время — асаны, цигун, тайцы, иглоукалывания, плавание, массаж и самое простое вправления позвонков у кинезитерапевта — потянулся длинный шлейф странных названий, не вошедших в академические словари: кранио-сакральная терапия, этиопатия, ортоптика…
Поначалу родственники и друзья пытались поддерживать советами и шутками: Эй, Алиса, смотри, не попади в Страну, чудес! Потом друзья исчезли, поскольку пришлось отказаться от шумных веселых посиделок и предпочесть свежий воздух и безлюдные места в лесах и парках, где равновесие возвращалось, пока она шла медленно, всматриваясь во что-то, назревающее внутри. Домой Алиса приходила уставшая, как после трудового дня, ложилась и закрывала глаза. В голове ещё раздавались крики воронья, сопровождавшие её во время прогулок, так что казалось, будто все остальные птицы внезапно улетели в теплые края. Через несколько минут привычная уверенность, которой не хватало в вертикальном положении, возвращалась, боль в голове и дрожь в мускулах прекращалась.
Алиса обращалась к многочисленным врачам — те пожимали плечами: некоторые диагнозы были неприятными, но с ними обычно уживались и панацеи от них не существовало. Никаких аномалий у неё не нашли. Разве что странную отметину на предплечье, напоминающую укус животного. И ещё — совсем разные глаза — один различал маленькие червячки букв, а второй глядел вдаль, как орел, высматривающий жертву. Они не отличались постоянством и меняли цвет в зависимости от времени года и настроения. Глаза ведьмы, — смеялся муж. Раньше ей это не мешало, одним она читала, отдыхая на прошлом, другим смотрела в будущее, иногда — с надеждой, а иногда — со страхом. С возрастом понадобились линзы. Когда она подобрала нужные диоптрии, странный синдром как будто покинул её. В голове прояснилось и на время ушло ощущение, что в черепе, как в котле на огне, помешивают ложкой кашу.
Но этой осенью с наступлением холодов и отсутствием солнца, редко появляющегося на небе, всё вернулось. Особенно тяжело было в период сумерек, когда свет постепенно поглощался тьмой, и в дождливые дни, когда тысячи маленьких капель, похожих на мурашек, падали прямо внутри головы и шеи, а после стекали струйками в руки и ноги, минуя туловище. Иногда место, откуда все начиналось, обозначалось четче: это был затылок. Какое-то жадное существо сжималось в нём, сжимало нервы, со словами не отдам выдавливало по капле недостающую телу влагу. В такие минуты Алисе становилось не по себе, она глубоко дышала, а после жадно пила воду и надевала ошейник, предупреждая появление панической атаки. К счастью, эти состояния длились не вечно, и редкое солнце вскоре изгоняло все ощущения и страхи, связанные с ними.
Вкус жизни постепенно уменьшался. Алиса перестала выезжать в город, выходить на люди, ходить в кино и на выставки, петь и танцевать… А ведь раньше она так любила брать в руки гитару, приглашать друзей и устраивать концерты. Одну песню — Об огне и воздухе — даже супруг, не принадлежавший к числу поклонников её таланта, каждый раз просил исполнить на бис. А потом добавлял сдержанно: Вообще-то, я тебя не за песни полюбил…. И… приглашал танцевать. Тогда они тщательно выбирали музыку. Он предпочитал поп, но иногда соглашался на очередную покупку Алисы из серии музыки народов мира. За годы совместной жизни она собрала приличную коллекцию, каждый раз возвращаясь с новым трофеем из музыкальных и букинистических магазинов, где на прилавках, прямо на улице, лежали старые, никому не нужные музыкальные диски, как раньше – виниловые пластинки, которые она ставила в квартире родителей.
Особенно её заводили африканские и корейские барабаны, а также бубны и флейты народов Севера… Было в них нечто бесконтрольное, неистовое, шаманское. Она кружилась без устали. Не так, как танцующие дервиши-суфии, но тоже долго и самозабвенно. Иногда увлекалась и выкрикивала бессвязное, непохожее на человеческую речь, издавая в ритм движений «первобытные возгласы», как называл их учитель вокала, у которого она брала уроки, владевший в числе других навыком горлового – двухголосного пения. Её партнер по танцу и жизни смеялся, когда, подражая крику птицы или рычанию зверя, она растворялась в этих образах и почти теряла своё лицо, а иногда и сущность. Он умел только ворковать, как голубь. И это приводило её в восторг — грубоватый мужчина с нежным голосом, смешно машущий руками-крыльями, силящийся сохранить равновесие на одной ноге.
Совместные танцы остались в прошлом. Их заменили визиты энерготерапевтов, каждый раз обещающих улучшение. Последний, вернее — последняя, приехавшая к ней женщина, оказалась откровенней других. Посмотрела, потрогала, поворожила и вынесла вердикт:
— Если ты надеешься, что кто-то придет, взмахнет волшебной палочкой и поможет, ты ошибаешься. В тебе в вообще никакой логики нет… Ведьмы в роду были?
— Нет. Хотя не знаю толком. Папа воспитывался в детдоме. Но мне больше нравятся слова волшебница или ведунья.
— Ведунья – нерожавшая, а у меня трое детей.
— А я так и не решилась…
— Ну, это мы ещё посмотрим…
— Ты намерена мне помочь?
— Это не излечивается другими. С тобой работать не имеет смысла. Залечим одно, начнется иное. Здесь что-то шаманское. Кроме тебя самой, никто тебе не поможет.
Такая перспектива Алисе понравилась, не только потому, что на многочисленные эксперименты она уже потратила почти все накопленные деньги. Эти слова перекликались и с тем, что давно зрело у неё внутри: поиске внутренних резервов. Было в них то, что обращало к себе, к собственной опоре. Я могу опираться на себя, — сказала она и сняла ошейник.
После последнего визита её начал преследовать один и тот же сон: люлька посреди темной комнаты как единственно светлое пятно, которое раскачивалось само по себе. Амплитуда нарастала, но никто не кричал и не плакал, несмотря на явное ощущение живого существа, которое едва дышало. Существа тихого, покорного своей судьбе… Сон заканчивался всегда одним и тем же словом, звучащим откуда-то со стороны: Спаси! После этого сна Алиса просыпалась с чувством незавершенного гештальта, поднималась резко, как будто торопясь совершить важное, почти спасительное для жизни. Головокружение напоминало о себе тут же, заставляя двигаться осторожно и держаться за стены.
Супруг как будто не замечал её недомогания. А когда она жаловалась на странный сон, не подхватывал тему о детях, хотя они жили вместе не первый год. Он приходил к ужину, старался развлечь рабочими историями, был подчеркнуто-внимательным, иногда сам накрывал на стол. Но однажды пришел с работы не с привычной маской доброжелательности на лице, а замкнутый, хмурый и неприветливый. На вопрос, что случилось, ответил коротко: голова разболелась. За ужином молчал, так что Алиса всем занималась сама, и, накрывая на стол, почувствовала, что вот-вот упадет. Уселась в кресло, начала есть. Пища придала силы — и она ощутила благодарность насыщающегося тела. Встала, чтобы взять с плиты гарнир и машинально помешала его руками…
-— Осторожно! — услышала она голос рядом, — ты же обожжешься!
Он подскочил и схватил её руки — на них не было никаких следов от ожога.
— Ну, что ты так разволновался? Мне совсем не больно.
— Ты бы ещё по углям походила, — наконец выдавил он, безжизненно усаживаясь на стул.
— Да, я давно мечтаю… — Алиса на минуту задумалась, как будто не заметив ноток раздражительности в его голосе. Тщательно вытерев руки, подошла, поцеловала в горячий лоб и осторожно положила ладони на макушку головы. Возникло ощущение ласкового уюта, из рук как будто заструилось приятное тепло и голова слегка вздрогнула — Алиса отстранилась и наткнулась на удивленные глаза:
— Как ты это сделала?
— Что?
— Убрала мою боль.
— Не знаю. Тебе и вправду лучше?
— Намного, — его лицо светилось благодарностью.
Алиса почувствовала неимоверную радость от того, что ей удалось облегчить страдание другого, и вдруг заметила, что её собственное головокружение как будто пропало.
В эту ночь ей приснилось огромное дерево, ветви которого терялись в небе. Она лежала, облокотившись на ствол, и её волосы сплетались с корнями, выступающими из-под земли. А когда корни отпустили её, она стала подниматься по стволу, как по ступеням. Волосы цеплялись за ветви, но не связывали движений, а как будто служили опорой в этом легком восхождении. Потом появлялась гора, куда она взбиралась уже на лошади, а на её вершине — просторное плато, где она танцевала с бубном в руке и радостной песней, посвященной небу. Удары о бубен нарастали, ритм ускорялся. Волосы подхватывал ветер, отплясывал с ними неудержимый танец свободы и вскоре вовлекал в такой вихрь, что она теряла равновесие и, упав с коня, летела куда-то в бездну. Но вместо страха возникало ощущение увлекательного путешествия, в которое она устремлялась не то по направлению к небу, не то по направлению к центру земли. И продолжая падать в неизвестность, зачем-то повторяла слова, напоминающие те, что произносил её учитель:
— Пой так, как будто нота поднимается из нижней диафрагмы. Так, как будто летишь в бездну и у тебя нет никакой опоры. Там тебя ждут звуки, целые мелодии. Они проходят через твой таз, живот, поднимаются через сердце — и попадают в горло. Звуки, они сами по себе, но нуждаются в тебе затем, чтобы проявиться. А ты — всего лишь их проводник: они проходят, освобождаясь через твоё тело…
Утром она проснулась от фразы «Освободите шамана от груза чужого». Душ, у которого она обычно просила очищения от ночных кошмаров, подставляя макушку под струи чистой воды, на этот раз не смыл сон до конца, и фраза продолжала всплывать время от времени, пока звонок не прервал её.
— Привет, я только что вернулся. —
Она очень обрадовалась навстречу привычным интонациям, сразу же узнав учителя пения. Захотелось вернуться к урокам вокала, своему голосу….
— А где ты был всё это время? — полюбопытствовала искренне.
— О, где я только не был. И на севере Монголии, и на юге Бурятии, и на Алтае. И даже до Якутии добрался.
— Ого, звучит фантастически!
— Так вдохновился, что решил устроить фестиваль этнической музыки. Помнишь ещё свою песню об Огне и Воздухе?
— Смутно, давно не пела…
— Почему?
— Не очень хорошо себя чувствую.
— До сих пор??? Я помню, ты перестала уроки брать из-за этого. Но ведь это давно было! Тебе поставили точные диагнозы?
— Диагнозов много, но я толком так и не знаю, какой именно выбил меня из колеи жизни…
— Прямо, как там, где я был: степень мучений, выпавших на долю посвящаемого, определяет его будущую силу… Прежде чем стать избранником, в старые времена шаманские духи, от которых он происходил, брали душу соискателя на небо и там учили, а когда учение кончалось, мясо его варили в котле, чтобы он поспел. В старину всех шаманов варили, чтобы они шаманскую грамоту знали.
— Ужас какой! Но сейчас, надеюсь, никого не варят?
— Нет, конечно. В наши времена в качестве подношения духам-помощникам шаман разбрызгивает молоко по четырем сторонам света и сжигает в огне кусочки мяса и хлеба. Кстати, посторонних обычно к ритуалам не допускают, но мне всё же удалось увидеть несколько раз камлание, — в его голосе послышались нотки хвастовства. — По блату… Шучу. Шаманам нельзя брать мзду… Они зарабатывают на жизнь другим промыслом.
— Бедненькие…
— Да, они бедные в буквальном смысле.
— А что ты ещё видел?
— Видел культовые обряды: огня, гор, священных деревьев… И даже исцеления. Но во всех случаях камлание проходит примерно по одинаковой схеме. Сначала — очищение. Потом — вызывание соответствующих духов — под звук бубна шаман издает крики, подражая воронам или кукушкам, помогающим ему, кстати, слагать песни. Затем он садится спиной к огню или к присутствующим, тихо и мерно стучит в бубен и ведет разговор со своими эренами или, как их там называют — у каждого народа по-разному — ища причины болезни либо совершая культовое освящение. Потом происходит изгнание враждебных духов и гадание о судьбе присутствующих на нем. Потом он уходит, либо изгнав злых духов, либо говоря, что положение безнадежно… Не думаю, чтобы он ответил тебе последнее.. А что ты, кстати, делаешь, чтобы себе помочь, когда тебе плохо?
— Волком вою, медведем рычу, змеей извиваюсь, ржу, как конь …
— О!!!
— И даже страусом прячу в землю голову. Подальше от проблем… Шучу я. Накопила массу способов помочь себе более цивилизованными методами. Хотя, действительно, до пола достаю волосами, чтобы дать отдохнуть шейным позвонкам и чтобы кровь прилила к голове. Я очень гибкая, — скромно похвасталась Алиса и услышала мягкий смех на другом конце связи.
— Страус, конечно, не из нашей оперы, но у меня давно имеются кое-какие соображения на твой счет… Кстати, у народов, с которыми я жил эти месяцы, шаман, как правило, проходит через болезнь и исцеляется сам. Более того, он выходит из неё обновленным и с более высокими интеллектуально-психологическими характеристиками, чем до болезни.
— Это обнадеживает, — мрачно усмехнулась Алиса, — попробую взять пример с шаманов.
— Не нужно брать примеров с других. Бери с себя. И давай, срочно вспоминай песню. И всё остальное тоже.
— Что именно — остальное?
— Скажем… один давний должок…. Из другой жизни.
— А ты совсем не изменился: всё так же любишь намеками да коанами разговоры вести…
— Ещё бы! Так, что, готовься. Долг платежом красен. Придется отдавать песнями. И никакой мзды!
Едва закончив разговор, Алиса направилась к гитаре. Сколько же месяцев она не прикасалась к ней? Сможет ли теперь играть и вообще, удерживать долго инструмент на сцене, если последнее время она только и делает, что поддерживает голову руками, чтобы не носить ненавистный ошейник? Алиса взяла в руки тонкую шею грифа, как берут ребенка, который ещё не научился держать голову, прикоснулась к струнам и начала вспоминать аккорды. Но когда зажимала баррэ, внезапно почувствовала, как привычное существо, или коллективное бессознательное, как она по старой привычке психолога в шутку называла свою боль, переползло в предплечье. Она машинально схватилась за него второй рукой, потерла и, наподобие папы Карло, услышавшего тоненький голосок Буратино в бревне, четко различила фразу, произнесенную женским голосом: «Я не хочу быть сильной». Алисе в очередной раз показалось, что она сходит с ума, но за последнее время она так привыкла к этому состоянию, что только вздохнула и пообещала позволить себе несколько массажей.
Фраза, однако, не отпускала и колотилась в ней до тех пор, пока она не вспомнила свою рано ушедшую мать, которая, имея инвалидность, продолжала вынужденно работать,. Алиса попробовала полечить себя фразой: « Работа — это не за-работок и не раб-ство, а Ра-дость, достаток РА — солнца». Она всегда придумывала себе такие поддерживающие фразы, играя корнями слов, копаясь часами в этимологических смыслах, и порой так увлекалась, что забывала о самой проблеме. Но на этот раз предплечье продолжало ныть. Она снова вернулась к образу мамы, хотя последние годы, особенно после замужества, чувствовала её отсутствие не так остро и мучительно. Да и чувство вины стало постепенно исчезать. В первые годы после смерти она постоянно упрекала себя, что не спасла её. Понадобился не один сеанс психотерапии прежде, чем она поняла, что мама умерла не потому, что пожертвовала жизнью ради дочери, и что материнская забота, напротив, продлевала ей жизнь. В голове застучало слово жертва. Алиса попробовала убедить себя: мне ничем не нужно жертвовать. В конце концов, у меня нет детей! Мне и незачем и не для кого приносить себя в жертву! — продолжала она внутренний диалог. Остаток дня она проговорила сама с собой, и когда муж зашел в квартиру, он увидел привычную за последнее время сцену: два стула и жену, попеременно меняющую место и говорящую на каждом разными голосами.
— Гештальт? — невозмутимо бросил он, освобождаясь от пальто.
— Гештальт, — вздохнула Алиса и, задвинув стулья, подошла к плите.
Ночью ей приснился сон, не похожий на предыдущие. Люлька всё так же раскачивалась, но уже где-то вдали. Она стояла на высокой горе. Под ногами зияло черное отверстие, приглашая спуститься в самые недра земли. Она медлила, чего-то ждала и, наконец, услышала знакомый голос:
— Зачем ты пришел, белый кам к этой бездне? Ты служишь духам иных миров.
— Да, я служу духам Прави и всегда обращался только к божествам среднего и верхнего миров. Но я хочу спасти жизнь и готов обратиться к тем, кому подвластны законы смерти.
— Чтобы спасти того, кто обречен, тебе нужно стать черным и просить помощи у тех, кто обитает в нижних мирах. Поменяй белые одежды на темные, как будто ты черный кам. Опусти пояс под живот. Не забудь туес, чтобы умилостивить духов. Возьми с собой огонь, чтобы очистить и осветить путь и спустись туда, куда не проникают лучи солнца и луны. Дойти до перекрестка семи дорог и жди, пока одна из них не наполнится водой. Ляг в неё, погоди, пока течение подхватит, доверься ему и потеки рекой. Вдоль берега тебя будут встречать деревья. Когда узнаешь своё, схватись за опущенную ветку. А когда выберешься из воды, обратись к дереву и слейся с его телом, так чтобы корни увлекли тебя в центр земли. А дальше начнутся испытания. Ты будешь проходить их один. Меня не допустят в мир Нави. Духи-помощники тоже тебя оставят. Если почувствуешь, что не справляешься, ты можешь отказаться от своей цели. Главное — не позволить страху овладеть тобой… А если он подойдет совсем близко, войди в него сам, но не задерживайся надолго. Иначе не вернешься в мир Яви. Если же пройдешь все испытания и дойдешь до конца, ты обретешь способность поменять душу младенца, который должен умереть от болезни, на другую. И сможешь сделать так, чтобы вместо него умер его близкий родственник.
— Мне не нужна эта способность. У ребенка нет родственников. Я был его матерью до того, как меня позвали духи. Я породил его до того, как отказался от своей женской природы.
— Тогда отдай его духам. Это будет платой за твоё посвящение. В тебе ещё живет женщина,
жаждущая спасти свое чадо. Она мешает тебе идти Путем Духа, который ты выбрал.
— Меня избрал мой народ, духи меня позвали ещё до рождения и вскормили в люльке древа. В моем роду были шаманы. У меня не было выбора. Мой утха помог мне пройти посвящение, а когда я прошел инициацию, сила, данная мне, помогла совершить обряд камлания, чтобы спасти мою землю от огня, который пожирал её, угрожая моему племени засухой и голодом. Теперь я хочу спасти того, чья душа позвала меня для воплощения и вызвала отклик в моём теле.
— Если хочешь спасти ребенка и не можешь отказаться от своего пути шамана, уйди вместо него.
— Если я умру, он тоже умрет. Нет никого, кто позаботится о нём.
— Даже если ты дойдешь до конца, духи Нави не отпустят тебя, пока ты не отдашь им самое
дорогое, что есть у тебя. Только тебе выбирать — от чего отказываться: от ребенка или своей силы.
Дальше она слышала только звук — долгий, звериный, протяжный, напоминающий вой волка, который сопровождал её оставшуюся часть ночи. Потом кто-то вцепился в руку и потащил её, волоча по земле.
Утром её разбудил крик. Уже на границе с явью различила колыбель из привычного сна. В ней качался живой, плачущий ребенок, требующий внимания. Образ быстро таял, но Алиса успела различить силуэт женщины, наклонившейся над ним.
— А ведь я так и не попробовала завести ребенка, — она сладко потянулась и открыла глаза. День вливался в тело обещанием бодрости. Осторожно встав, она отправилась на кухню. Ей показалось, что голова кружится меньше. — Нужно хотя бы попробовать, — попыталась убедить саму себя, размешивая кашу.
После завтрака Алиса направилась в музыкальный уголок, как она называла коллекцию своих инструментов: бонги, флейта, бубен, гитара, колокольчики всех мастей, саксофон, на котором пытался научиться играть муж, и, конечно, пианино. Руки потянулись к бубну — и он радостно приветствовал первое за долгое время прикосновение, приглашая отпраздновать новое утро и откликаясь снова и снова, пока Алиса самозабвенно повторяла в ритм ударов: Сильной быть ра-дост-но, сильной быть Ра-дост-но, сильной быть Ра-достно, радостно, радостно…. А после вспомнив о просьбе учителя, наконец остановилась и, как в замедленном кадре, осторожно взяла гитару. Но вместо Песни об Огне и Воздухе, из неё полилась Колыбельная:
Жертва осталась в прошлом.
Близится час силы.
Спи, моя дочь. Ноша
в жилах чужих застыла.
Перетекла в реки,
камни слезами омыла
в час, когда мать навеки
горе потери забыла…
Вспомнила — и открыла
запорошённое прошлым.
Спи, моя дочь, силу
мне собирать по крошкам.
Птиц привечать певчих,
чтобы в груди звучали,
чтоб напевалось легче,
без шепотков печали.
Будут струиться столетья
и каменеть годы,
будут цвести дети,
русла менять воды,
солнцем питатьcя радость,
душу поить светом,
и растворять преграды,
и плодоносить летом.
Спи, мой цветок, нежный.
Прошлое не потревожит.
Лишь напоет нездешним
голосом тем, похожим…
Алиса прервала поток нахлынувших образов и посмотрела в окно: снег шел так, как будто никогда не переставал. И чудилось, будто это песня породила его.