Диссертация. Предисловие и введение.

Леся Тышковская

МИФЫ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ

КИЕВ – 1998

ПАРИЖ ­- 2018

СОДЕРЖАНИЕ

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Дорогой читатель, перед Тобой – книга, жизнь кторой зарождалась в девяностые годы. В библиографическом указателе Е. Л. Кудрявцевой «Библиография по чтению, анализу и интерпретации поэтических текстов М. И. Цветаевой» я обнаружила, что первая моя статья о Цветаевой «Дочь Иаира»: Истоки и итоги» датируется 1993 годом. Просмотрев список моих статей, я отметила, как медленно продвигалось исследование в первые годы учебы в университете. Только к концу моего пребывания в аспирантуре, подгоняемая приближающимся окончанием сроков, я наконец всерьез взялась за работу и в течение трех месяцев написала последнюю главу своей диссертации. С гордостью я протянула ее своему научному руководителю и каково же было мое удивление, когда я услішала вопрос: а где же введение и заключение? Еще год мне понадобился на обоснование актуальности, практической значимости и цели исследования. А когда я справилась с этими формальностями, на меня обрушилось новое несчатье: оказывается, я ни разу не сослалась на «авторитеты» и моя работа походила скорее на эссе, чем на научно обоснованный труд. Я села за самый неблагодарный труд – и пересмотрела почти все, что касалось Цветаевой. На дворе стоял 1996 год – и работ о мифологизме в ее творчестве можно было сосчитать по пальцам. Помню, я тогда попала под сильное впечатление от работы Ежи Фарыно «Мифологизм и теологизм Марины Цветаевой» и дописала несколько цитат в свій текст. Я также учла исследование Н.О.Осиповой «Мифопоэтика лирики М.Цветаевой», которая внесла несомненный вклад в изучение творчества поэта, не совсем соглашаясь с ее выводами. По иронии судьбы в списке Е.Л. Кудрявцевой много лет спустя я нашла ееавтореферат « Художественный мифологизм творчества М.И. Цветаевой в историко-культурном контексте первой трети ХХ века» по названию почти совпадавший с моей диссертацией «Мифологизм Марины Цветаевой в историко-литературном контексте» и защищенной в том же 1998 году.

Двадцать лет пролежала моя рукопись. За эти годы вышло много книг о жизни и творчестве великой поэтессы и защищены десятки диссертаций. Большую работу проделала Вероника Лосская, Лев Мухин, Анна Саакянц, Людмила Зубова, Нина Осипова… А моя работа терпеливо ожидала, когда же я окончу сочинять песни на слова Цветаевой, выступать с музыкально-литературными композициями и даже моноспектаклем «Сны о Марине», который я несколько раз успешно показывала в Париже. Здесь же я познакомилась с Флораном Дельпортом, волею судьбы поселившемся в доме Цветаевой в Ванве, создавшем ассоциацию имени Марины Цветаевой и посвятившем ей каждый свободный вздох своей жизни. Вдохновленная его энтузиазмом, я наконец решила издать то, что жадно хранила в архивах. Основную часть я оставила неприкосновенной, посчитав нецелесообразным дополнять ее исследованиями других авторов, во избежание нарушения своего видения, достаточно новаторского в девяностые годы. Однако за эти годы о Цветаевой написали так много, что говорить об актуальности, новизне и практической значимости работы было бы нелепо. Воспользовавшись привилегией времени, я решила опустить из текста то, что было насильственно внедрено: актуальность, цели и некоторые цитаты во введении. Цели я не преследую никакой, кроме альтруистической цели поделиться идеями той, кто открывал великого поэта двадцать лет назад.

ВВЕДЕНИЕ

Я никогда не была в русле культуры. Ищите меня дальше и раньше.

Марина Цветаева (215,383)

Явление Марины Цветаевой настолько уникально в контексте отечественной и мировой литературы, что пользуясь ее же языком, позволительно сравнить ее с Царь-Девицей – богатыршей, литературной глыбой, одним из немногих творцов-женщин, оставивших после себя в истории искусства такой весомый след, такое богатое наследие. И несмотря на коварное вопрошание, скрытое под маской сомнения –

А может, лучшая победа

Над временем и тяготеньем –

Пройти, чтоб не оставить следа,

Пройти, чтоб не оставить тени

На стенах…

( “Прокрасться…”) –

семитомное издание собрания сочинений Цветаевой, вышедшее в 1994-1995 а также многочисленные за последние годы издания неопубликованных ранее материалов свидетельствует о ее неженской плодотворности и работоспособности. “Тайный жар” души, который она считала метафорическим клюем к своей лирике, до сих пор вдохновляет многочисленных читателей и исследователей. Как писала А.Саакянц “Цветаева – это вечно познаваемая, но никогда до конца познанной быть не могущая вселенная, и каждый, кто захочет соприкоснуться с нею, всю жизнь будет открывать для себя все новые и новые ее тайны” (164,7).

Невозможно перечислить все жанры исследований о Марине Цветаевой. Здесь и “описание биографии Цветаевой-человека-женщины; воссоздание культурно-бытового и историко-литературного контекста “цветаевского” периода; изучение жизненных и творческих связей Цветаевой; литературно-критический и биографический комментарий к эпистолярному наследию Цветаевой; исследования тематических, семантических, структурных, культурологических, стилистических и прочих особенностей произведений Цветаевой, стихотворных циклов, сборников; сопоставительный анализ Цветаевой и других авторов” (53,1).

Еще до серьезного изучения творчества Цветаевой моими настольными стали книги воспоминаний Анастасии Цветаевой и Ариадны Эфрон, а также книга М.Белкиной “Скрещение судеб”. Чуть позже, в девяностые вышли книги М.Разумовской “Марина Цветаева: миф и действительность, В.Лосской “Марина Цветаева в жизни”, “Марина Цветаева в Москве. Путь к гибели”, составленная Ю.Каганом, “Версты, дали: Марина Цветаева: 1922 – 1939” и “Гибель Марины Цветаевой” И.Кудровой и, ставшая любимой, книга В.Швейцер “Быт и бытие Марины Цветаевой”. Но наиболее полное соединение биографического и литературоведческого аспекта произошло в 1997 году в книге А.Саакянц “Марина Цветаева. Жизнь и творчество”.

Невозможно перечислить всех литературоведов и критиков, писавших о Марине Цветаевой. Среди них – и ее современники (Ю.Иваск и Д.Святополк-Мирской, Адамович и Бахрах, а также поэты, связанные с ней “круговой порукой творчества” – М.Волошин, А.Белый, В.Брюсов, В.Ходасевич и др.), и те, кто писал о ней уже после ее ухода. Среди литературоведческих работ выделяются статьи М.Гаспарова иО.Ревзиной. Среди стиховедческих – работы В.Иванова, Ю.Лотмана и Е.Фарыно. К ним примыкает эссе И.Бродского “Об одном стихотворении”, посвященном стихотворению “Новогоднее”. Среди лингвистических наиболее полным исследованием отличаются книги Л.Зубовой. В этом аспекте о поэзии Цветаевой писали много и интересно. Поэзию и прозу Цветаевой исследовали лирики и физики, филологи и философы, психологи, социологи и теологи. Большую работу провел Л.Мнухин, издавший библиографический указатель о жизни и творчестве Цветаевой и библиографию ее произведений, а также Е. Л. Кудрявцева. В восьмидесятых годах наметилась тенденция исследования фольклорной традиции в ее творчестве (работы В.Александрова, Е.Коркиной, Л.Зубовой, М.Липовецкого, П.Червинского, С.Безменовой), сделавшая акцент на тех неизменных началах, коренящихся в фольклоре и мифологии, в которые проникла ее гениальная интуиция, трансформировавшая их в творчестве.

Здесь следует вспомнить, что в начале ХХ века в искусстве возродился интерес к мифу, сделавший возможным процесс ремифологизации в культуре, при котором миф признавался вечно живым началом, выполняющим практическую функцию в современном обществе. В статье Н.П.Крохиной “Мифопоэтизм А.Блока в контексте символического мифомышления” читаем: ”В искусстве рубежа веков совершается психологическая революция – “переход от индивидуального характера к архетипическому”, явленному “в поэзии А.Блока, А.Ахматовой, М.Цветаевой, О.Мандельштама” (108,520).

Возникла НОВАЯ МИФОЛОГИЯ, ориентированная на архаическое сознание (119,77), синтезировавшая различные мифопоэтические традиции. Фактически, это была “построенная с помощью авторской фантазии моделирующая “вторая действительность”, взятая в метаисторическом плане и превращенная в фантасмагорию, за которой может стоять содержание, так или иначе относящееся к реальной истории”(107,5-6). Ее герои повторялись и дублировались, представляя собой архетипические перевоплощения души поэта (108), чем объясняется эстетика противоречия как конструктивный принцип поэтики и антиномичность вещей. Повторение же во времени отразилось на циклической концепции мира и ницшеанской концепции “вечного возвращения”, поэтическим аналогом которого выступил ЛЕЙТМОТИВ – “символический намек на соответственность изображаемого уже бывшему ранее” (119,90).

Мифологический принцип проявлялся на различных уровнях: образном, становящимся зачастую лейтмотивным; на уровне поэтического высказывания в виде цитат и перефразировок, или реминисценций; на уровне символа-мифа, мифологической композиции, а также текста, выполняющего функцию мифа (108). Знаками и свернутыми программами целостных сюжетов и ситуаций выступили МИФОЛОГЕМЫ – метонимические символы, несущие в себе память о прошлом и будущем состояниях образов и на основе метафорических связей по сходству обозначающие те или иные персонажи и ситуации, актуализируя потенциально заложенные в них сюжетные значения и оказываясь программой поведения героев. Образы и сюжеты МИФОПОЭТИКИ являлись универсальными обобщениями и выявляли некие неизменные начала, выходящие за социально-исторические и социально-временные рамки, несли отпечаток космогонической мысли или воспоминание о другом мифе (107,7) и, как некий архетип, становились элементами структурирования повествования. Мифопоэтика, воплотившая в поэтической ткани произведения скрытые возможности и сущности вещей, заключающие в себе воспоминание о другом мифе, создала свою МОДЕЛЬ МИРА, для которой характерна связь синхронии и диахронии, тождество микро- и макрокосма, ведущее к антропоморфному моделированию пространства, предельная космологизированность сущего, приводящая к тому, что в роли классификаторов в системе бинарных признаков выступали основные параметры вселенной: пространственно-временные, причинные, количественные, а также этические, культурно-социальные и природно-естественные (134,II,62). Бинарные оппозиции, система мифологем и трансформированные в мифе и ритуале архетипы, являлись “основным способом описания семантики в мифопоэтической модели мира” (119). Отсюда вытекает понятие МИФОЛОГИЗМА как разновидности мышления наглядно-образного, в основе которого лежит ритуальная форма деятельности, выраженная в языке посредством мифологического тропа (121,21-22).

МИФОТВОРЧЕСТВО как форма поэтического мышления существовала как сознательная ориентация на миф и в качестве интуитивного проникновения в уже созданный мифофонд, трансформируя сюжеты и образы различных мифологий, круг которых начал расширяться за счет использования не только античной, библейско-христианской и других классических форм, но и за счет национального фольклора. С другой стороны, создавались также АВТОРСКИЕ МИФЫ, в которых наблюдается отказ от бытовой эмпирии, временной и географической приуроченности (124,II,62). В статье Ю.М.Лотмана, З.Г.Минц, Е.М.Мелетинского “Литература и мифы”, где кратко описан процесс мифотворчества в рамках русской литературы рубежа веков, о Цветаевой, в частности, сказано следующее: “Творчество Цветаевой нередко интуитивно проникает в самую суть архаического мифологического мышления (напр., воссоздание культово-магического образа удавленной богини женственности – дерева–луны во второй части дилогии “Тезей”, блестяще подтвержденное научным исследованием греческой религии” (124,II,63).

Приступая к изучению творчества М.Цветаевой в русле мифопоэтической традиции, о своеобразии поэтического мышления или “мифомира” (согласно Я.Голосовкеру) можно говорить особенно, так как сама Марина Цветаева в “Ответе на анкету” утверждала: “Ни к какому поэтическому и политическому направлению не принадлежала и не принадлежу” (212,623)¹ Ее творчество занимает совершенно особую нишу в контексте поэзии серебряного века, а значит и в контексте мифа… “Все – миф, так как не-мифа – нет, вне-мифа – нет, из-мифа – так как миф предвосхитил и раз навсегда изваял – все”, – напишет она в автобиографической прозе “Дом у Старого Пимена”(213,111). Такая апология мифа позволяет вслед за Д.Е.Максимовым включить Цветаеву в европейско-русскую линию “утверждения тотального мифологизма, распространяющую понятие мифа едва ли не на всю духовную жизнь человечества” (109,200). У Цветаевой можно найти и определение МИФОТВОРЧЕСТВА, когда в прозе “Живое о живом” она пишет о М.Волошине: “Отношение его к людям было сплошное мифотворчество, то есть извлечение из человека основы и выведение ее на свет. Усиление основы за счет “условий”, сужденности за счет случайности, судьбы за счет жизни” (212,205).

Недаром понятие мифа по отношению к Цветаевой возникает еще в начале восьмидесятых, в названии книги М.Разумовской “Марина Цветаева: миф и действительность”, присутствуя там не терминологически, а экзистенциально – как другая реальность, противопоставленная действительности. В биографическом контексте, но с литературоведческим оттенком понятие мифа возникает в работе Т.Осиповича “Миф детства в автобиографической прозе Марины Цветаевой”. О мифотворчестве Цветаевой писал и Е.Тагер, комментируя ее признание “Для меня существуют лишь две книги: “Русские сказки” Афанасьева и немецкий популярный свод античной мифологии Густава Шваба”: “не в завороженности мифологией и фольклором тут дело (и уж, конечно, не во вкусе к стилизации), а в тяге к истокам, к первозданности, к тем основам, что скрыты от обычного взгляда под толщей всевозможных напластований. И это не только черта художественного метода Цветаевой, но и существо ее мировоззрения..” (31,460).

Еще более настойчиво повторялись словосочетания “мифологическая линия”, “мифологический сюжет”, “мифообразующая метафора”, “мифопоэтический текст” и просто “миф” в работах В.Н.Голицыной, ведущей речь об АВТОРСКОМ МИФЕ², например, в “Стихах к Блоку”, которые, как замечает автор, содержат “мифологемы разных корней”, связанные с универсальным христианским мифом-распятием, синтезировавшимся с национальным мифом о России. Другой “новый миф”, созданный Цветаевой, МИФ О СЛАБОМ – о сыне Наполеона, герцоге Рейхштадском – раскрывался в работе Ж.Нива “Миф об Орленке”. О “мифологической судьбе” “Лебединого стана” и о “цветаевском мифе, трагическом и высоком, о Белом движении”(77,160) писал О.А.Клинг в статье “Миф о “Лебедином стане” – Миф в “Лебедином стане”.

Об авторском мифе пишет и И.Малинкович в статье “Своя чужая песнь “Крысолов” Марины Цветаевой”, когда делает выводы относительно архетипа Поэта, образа Крысолова – “Певца”, созданного Гете и подхваченного Цветаевой, и “мифологемы “голодных крыс” (110,22), которую она унаследовала от Гейне. Называя архетипом “прообраз явления”, живущий “в предании, мифе, гриммовской сказке” (110,21), он делает ценное замечание: “Архетипичны у Цветаевой не только мифы и сказки. Не только Гомер и Библия, но и герои любимых авторов: Гете и Гейне, Шекспира и Пушкина, аббата Прево (“Манон Леско”) и Байрона, да зачастую и сами писатели становятся знаками определенных жизненных коллизий и душевных состояний. В этом отношении Марина Цветаева продолжает блоковскую традицию, так что Магдалина и Ахиллес, Миньона и Лорелея, Манон Леско и Чайльд Гарольд, подобно Кармен или Каменному гостю, – вехи в душевно-нравственном опыте поэта и его лирического “я”. В заключительных фразах – “Замысленный как символ поэзии, противостоящей быту, “Крысолов” перерос в миф о несовместимости искусства с жизнью “как она есть” (110,30) – автор статьи раскрывает основную коллизию всего цветаевского творчества: противопоставление Бытия и быта.

О “Крысолове” – вообще благодарном материале для любых интерпретаций³ в девяностые годы написано много. Стоит упомянуть работы Т.Суни и Е.Эткинда. В работе последнего “Крысолов” в контексте немецкой народной легенды и ее литературных обработок” речь идет уже о “конкретной” мифологии – о немецкой легенде о Музыканте, освободившем городок Гаммельн от нашествия крыс. Конкретным мифам, но уже относящимся к античной традиции, трансформированной в творчестве Цветаевой, посвящены работы К.А.Медведевой “Стихи о Сивилле, Орфее и Эвридике как звено концепции поэта в лирике М.Цветаевой начала 20-х гг.”, Ж.Кипермана “Пророк” Пушкина и “Сивилла” Цветаевой: (элементы поэтической теологии и мифологии)”, тезисы Л.В.Зубовой “Античность в поэзии М.Цветаевой”, статья О.М.Савельевой “О реминисценции одного античного сюжета у М.Цветаевой”, где речь идет об истоках сюжета об Ипполите и Федре. О библейской составляющей в творчестве Цветаевой толкуется в статьях Ю.М.Кагана и И.А. Мещеряковой. Следует также отметить статьи Ю.В.Малковой “Мифологическое слово в поэзии М.Цветаевой (Нарратив и архетип)” и В.Б.Микушевича “Лебединая песня новой души (Теодицея Марины Цветаевой)”, где автор рассматривает аполлоновское и дионисийское начала в творчестве Цветаевой.

В девяностых годах появились попытки систематизировать влияние различных мифологий на творчество Цветаевой. Так, в своей монографии Е.Л.Лаврова отождествляла истоки интереса Цветаевой к мифам с биографией поэта, описывала некоторые из мифологических образов, их полигенетическую природу и их отношение к общей символической системе цветаевской поэтики. Она же утверждала, что Цветаева “создает свою собственную мифологию”, то есть авторские мифы, представляющие главный интерес данной работы.

Глубокий анализ провел Ержи Фарыно в книге “Мифологизм и теологизм Марины Цветаевой (“Магдалина” – “Царь-Девица” – “Переулочки”)”, основанной на принципах структурной поэтики. Здесь подробно исследованы все уровни организации строки (анализ дается построчно), строфы (уровни ритмический, интонационный, фразовый), стихотворения (жанровый уровень), цикла (в случае с “Магдалиной”) и поэмы (в случае с “Царь-Девицей” и “Переулочками”). Исследователь препарирует произведения, помещая их в три контекста: “контекст предшествующих и совпадающих по времени написания собственных цветаевских произведений… контекст библейско-теологического характера и мифопоэтической системы народной культуры” (189,5). Я буду иметь в виду первый из контекстов при исследовании авторских мифов Цветаевой, а последний – при рассмотрении фольклорного элемента в ее творчестве. Библейско-теологический дополнится контекстом античной мифологии, не попавшим в круг исследования Е.Фарыно. Помимо трех перечисленных в названии книги произведений Марины Цветаевой, Е.Фарыно привлекает к анализу и отдельные стихотворения Цветаевой, добиваясь тем самым полноты исследования и стремясь к исчерпанности темы. Поэтому, исследуя мифопоэтику Марины Цветаевой, я не буду останавливаться подробно на уже проанализированных произведениях и на выводах, с которыми я согласна⁴.

Последнее замечание относится и к монографии Н.О.Осиповой “Мифопоэтика лирики М.Цветаевой”, в которой писалось о поэтике Цветаевой как о “ типе мифоосвоения мира” (135,3) и рассматривались сущность и художественное воплощение мифопоэтических основ цветаевских произведений и роль основных, с точки зрения исследовательницы, мифологем в создании “поэтического космоса” – мифологемы мирового древа и мифологемы смерти в их бинарных оппозициях, анализируемых в контексте общекультурной и индивидуальной символики. Однако в монографии Осиповой материал исследования намеренно ограничен лирикой, и я расширяю его за счет введения в рамки исследования поэм М.Цветаевой.

В сферу анализа в данной работе будут включены стихотворения и поэмы, написанные, в основном, за период с 1916 по 1928 год, поскольку именно в это время наиболее полно проявился в творчестве Цветаевой весь мифологический пласт образов и сюжетов. Выбор данного периода объясняется и тем, что в 1916 году была создана книга “Версты 1” – первая наиболее ассоциативно насыщенная по сравнению с “Юношескими стихами” (с их ролевой лирикой – скорее позой, чем сущностью) – и возрастными стихами из “Вечернего альбома” и “Волшебного фонаря”. К 1928 году за плечами поэта – книги “Версты-2”, “Психея”, “Лебединый стан”, “Ремесло”, “После России” и почти все написанные поэмы: “Царь-Девица”, “На Красном коне”, “Переулочки”, “Молодец”, “Поэма Горы”, “Поэма Конца”, “Крысолов”, “Поэма Лестницы”, “Поэма Воздуха”, “К морю”. Двумя годами раньше – в 1926 г. – написан и творческо-биографический самоотчет Цветаевой – “Ответ на анкету” (212,621), где вкратце сформулированы основные вехи ее жизненного и творческого пути. Как справедливо отмечает А.Саакянц, с “1927 года… творчество Марины Цветаевой начнет постепенно замедлять свой темп, утрачивать жар, терять интенсивность”(164,473).⁵

В ходе работы я буду обращаться к критическим, теоретическим статьям и дневниковым записям Цветаевой, а также обширному эпистолярному наследию, послужившему дополнительным источником информации.

На концепцию данной работы повлияла ритуально-мифологическая критика, расширившая понятие МИФА за счет отказа от сознательной ориентации на древние традиции и использования с новыми целями первичных образов мифологии, а также приравнивания всякой традиции к мифологической (114,105) и мифологизировавшая литературных персонажей. Теоретическую основу работы и основу для категориального аппарата составили такие работы по теории мифа и мифопоэтике, как “Анатомия критики” Н.Фрая, “Структура мифов” К.Леви-Строса, “Мифологии” Р.Барта, “Миф и литература древности” О.Фрейденберг, “Поэтика мифа” Е.М.Мелетинского, “Логика мифа” Я.Э.Голосовкера, “Космогония и ритуал” М.Евзлина, “О ритуале” и “Миф. Ритуал. Символ. Образ” В.Топорова, “Литература и мифы” – Ю.Лотмана, З.Минц, Е.Мелетинского, “Инвариант и трансформация в мифологических и фольклорных текстах” В.Н.Топорова и В.В.Иванова, “Миф и символ” А.Голана, “Язык – Миф – Культура. Символы жизни и жизнь символов” М.Маковского, “Диалектика мифа” и “Миф — развернутое магическое имя” А.Ф.Лосева, “Имена” П.Флоренского, “О некоторых мифологических текстах в творчестве русских символистов” З.Г.Минц, статьи Н.П.Крохиной “Миф и символ в романтической традиции: (В русской поэзии и эстетике начала ХХ века)” и “Мифологические аспекты литературы ХIХ-ХХ веков”.

В наследии сруктурализма меня привлек метод компаративистский — в том смысле, какой придавал ему К.Леви-Строс (одни мифы как трансформация других), рассматривая мифы в аспекте семантической парадигматики, то есть развертывания сюжета во времени, и используя бинарный принцип, который Ю.Лотман позднее назвал универсальным структурообразующим принципом со-противопоставления (104), а Вяч.В.Иванов подробно разработал в книге “Чет и нечет”.

Мне также пригодился опыт глубинного психоанализа К.Г.Юнга, в частности его подход к творцу как к личностному и внеличностному началу, когда в подсознании выделяется два слоя: поверхностный, исходящий из личного опыта, и глубокий – наследуемый. Со вторым связано понятие АРХЕТИПОВ, или доминант (250,142) – структур коллективной бессознательной фантазии “праобразной природы” (250,20), выступающих “в виде проекции” (250,142), элементов бессознательного (250,71), которые наличествуют в каждой психике, представляющих лишь возможность определенного типа воззрений и поступков (250,14), а в историко-культурном смысле понимаемых как основа, на которой выстраивается система мифологем. Мысль о “Психее”, вмещающей в себя всю полноту психических процессов, включая прорывы внеличностной стихии в личность легла в основу третьей и, частично, второй главы. Такой подход коррелирует с философскими идеями Э.Кассирера, увидевшего в построении мифологическим мышлением космоса одну модель, артикулированную посредством оппозиции священного/профанного и писавшего о мифическом сознании, не разграничивающем оппозиции бытия и небытия, и об опыте сна в мифическом сознании, о чем будет подробно написано в первой главе.

Таким образом, метод исследования предполагает сочетание герменевтического и ритуально-мифологического подходов с элементами структурального и историко-литературного анализа.

Поставленные задачи, можно сформулировать так:

• Выявить мифопоэтическое начало в творчестве поэта, исследовать основной код и раскрыть мифологизм мышления, присущий Цветаевой;

• Дифференцировать мифы книжные (трансформированные) и индивидуальные (авторские) и проследить их контаминацию;

• Найти основной – инвариантный миф поэта, а также образные доминанты – мифологемы;

• Найти точки соприкосновения биографии и мифа, рассмотреть их взаимопроникновение и взаимопорождение в историко-литературном контексте, выяснить связь авторских мифов с эмпирической реальностью или глубинной информацией на уровне диалектики сознательного и бессознательного;

• Уяснить проблему духовной родины, понимаемой как культурно-историческая эпоха, и связанные с ней лейтмотивные образы и сюжеты, выступающие в роли мифологем.

Работа состоит из введения, первой главы “Основной миф М.Цветаевой и его роль в формировании поэтики”, второй главы “Имя собственное как знак мифопоэтического сознания”, третьей главы “Трансформация книжных мифов в поэзии М.Цветаевой” и заключения. К работе прилагается список использованных источников.

Исследование цветаевской мифопоэтики позволило глубже проникнуть в поэтический космос с его уникальной моделью мира и объяснить те эстетические установки поэта, которые возникли вполне независимо от его литературного окружения, во многом определяясь внутренне мифологическими, а не только историческими и социальными обстоятельствами.

ЧИТАТЬ ДАЛЕЕ:

Часть 1