Мы задержались на одной из страниц.
— Постой, — ты взял меня за руку. – Здесь написано про меня… Здесь написано, о том, как я стал другим.
Я обернулась, пытаясь найти нужную строчку. В глазах рябило – мы исходили сегодня слишком много слов, и отпечатки наших мыслей ложились на них, видоизменяя первоначальные смыслы. Именно это и остановило мои поиски:
— Какие смыслы останутся нам? — Вопрошал ты посреди дороги. Вопросительный знак, который ты держал в руках, был настолько огромным, что заслонял всё. Но я всё же попыталась рассмотреть тебя за ним: мне казалось, если я смогу обнаружить тебя, я так же легко смогу обнаружить ответ, который скрывался за вопросом. Он был совсем коротким – максимум одно предложение, а то и слово. Но я не могла ответить тебе до тех пор, пока ты стоял вот так, с огромным вопросом в руках, совсем бессмысленно.
Я хотела тебе сказать: да отодвинь ты свой вопрос в сторону, подойди ко мне – и я смогу рассмотреть тебя настолько, чтобы ответить. Я смогу увидеть смыслы, о которых ты так настойчиво вопрошаешь. Я смогу поделиться с тобой увиденным и вознаградить твое любопытство, которое давно перестало быть любопытством — скорее, ношей, которую ты почему-то обязался нести. Обязался самому себе, а не кому-то, кто нуждался в твоей усталости. Ноша скрывала твое выражение лица, твой силуэт, твое предназначение, делала непроницаемым для моего взгляда, а значит, и для ответа, который ты ждал с таким нетерпением. Ноша делала тебя невидимым, так что мне начинало казаться, что там, за вопросом, нет ничего и никого. Никакого смысла.
В такие минуты я отворачивалась. Мой взгляд падал на соседние строки, которые казались более интересными. Вот – смысл, и вот, и вот. Я быстро увлекалась, я впитывала каждую букву, смакуя её форму и цвет, её звук и способность сочетаться с другими. Глаза уставали. Шаги замедлялись. Как правило, я выбирала для отдыха белую страницу. Она содержала множество преимуществ: на ней можно было играть в крестики-нолики, чертить прямые и кривые линии, рисовать карандашом и кистью, изобретать новые слова, создавать их из старых…
Я снова остановилась: это твоя тень накрыла белизну, лишая меня свободного пространства. Я вспомнила, что оставила тебя наедине с твоим вопросом, а это было опасно: за время, проведенное вместе, вы успели слиться в единое целое, и это целое бросало жирную тень на мою хрупкую страницу. Она могла не выдержать: порваться, испачкаться, лишиться вдохновения. Я готова была закричать: оставьте меня в покое, ты и твой вопрос, дайте мне творить новую жизнь по образу и подобию моему, а не вашему, не заслоняйте свет, который необходим для моих глаз, не затемняйте белизну, необходимую для свежих смыслов.
Опять эти смыслы… Ладно, всё равно от них никуда не уйти. В конце концов, они были и моими, если мы оба попали в одну и ту же книгу, если мы пробежали, прошли, прожили одни и те же страницы, если мы оказались на соседних строках стоящими друг напротив друга… Даже если один из нас не давал спокойно прочитать эту книгу другому, и все время маячил перед глазами со своим проклятым вопросом – какие смыслы, какие смыслы — да никаких! Смотри на меня, радуйся жизни, говори обо всем, что у тебя рождается и умирает, кушай со мной сладкий десерт, води в кино, слушай проникновенную музыку, читай непрожитые книги, в избытке напичканные смыслами…
Выбирай их. Выбирай лучшие, самые изысканные, становись гурманом, а ещё лучше гуру-маном, прощай другим их невежество, не брезгуй делиться с ними лучшим, не обижайся навстречу недоразвитым вкусам, радуйся превосходящим тебя, люби и тех и других одинаковой любовью, обнимай на улице первого встречного и оставь в покое, я тебя прошу настоятельно, оставь в покое свой чертов вопрос, неужели на свете не существует ничего другого?… Эй, ты меня слышишь? Ты где?
Ну вот, я тебя обидела. Я применила силу: я форсировала голос, я листала страницы слишком быстро, я не дала тебе прожить их в привычном ритме, и ты бежал за мной, задыхаясь, я лишила тебя права на собственное время и пространство, я совершила преступление по отношению к твоему вопросу, пытаясь уничтожить его слишком рано, когда вы ещё были единым целым, а значит, я уничтожила тебя. С кем теперь я буду бродить по страницам и делиться увиденным? За это время я уже привыкла читать их с двух сторон: пока ты читаешь первую, я читаю вторую, пока ты читаешь третью, я читаю четвертую. Если ничего интересного не попадается, мы молчим. Если мы встречаем пару забавных выражений, мы записываем их, а потом высылаем друг другу по почте – в розовых и голубых конвертах, с маленькими аккуратными бантиками. Ах, как мне нравились эти бантики, они напоминали детство, сладкие подарки бабушки, розовые мечты о мороженом. Знаешь, я с тобой иногда – настоящий ребенок, ты даже можешь подергать меня за косички, показать язык, поиграть в соловьи-разбойники – я всё детство играла с мальчиками в соловьи-разбойники. Предпочитала быть разбойником: соловьям всегда больше достается, а разбойникам – хоть бы хны. Чудесная игра, исключающая всякий мыслительный процесс…
Ну, где же ты? Я хочу играть. Мне надоело быть серьезной. Здесь такие смешные каракули – у этого издателя странная привычка демонстрировать отвратительный почерк автора, все эти копии… я ничего не могу разобрать без тебя. Эй, помоги мне, пожалуйста, хватит дуться, вернись скорее, можешь даже притащить свой дурацкий вопрос, я не обижусь, наоборот, отдохну в его тени, ты слышишь? Я обожаю превращать вопросы в деревья, большие зеленые деревья с сочными плодами, я знаю, что их нельзя кушать – как только я выросла, мне дали прочитать об этом толстую книгу, я не любила толстых книг – и не дочитала до конца. Но эту историю про плоды я хорошо запомнила, может быть, поэтому я больше всего на свете люблю плоды – красные, желтые, лиловые, зеленые, у них такой замечательный сок, он течет по губам, по ладоням, хочешь попробовать с моих губ их сладость? Отвечай срочно, иначе у меня никогда не получится посадить это дерево. Оно слишком большое для меня, хотя, можно ограничиться и маленьким — таким себе маленьким вопросиком, производным от твоего – большого. Если ты, конечно, поделишься со мной. А если не поделишься, я сама возьму. Без спроса: мне надоело тебя уговаривать. Наверняка, ты застрял на какой-нибудь бездарной строке и даже не слышишь меня, погруженный в чужие банальные мысли. Всё. Пошла сеять.
Я стояла на обочине – почти на краю страницы. Я зарывала талант в землю.
— Что ты делаешь? – ты всегда появлялся, когда было уже поздно.
— Ты что не видишь? Сажаю семя.
— Зачем?
— Чтобы оно проросло и дало всходы.
— А точнее?
— Ну-у, выросло в какой-нибудь архетип: например, древо жизни.
— Таковое уже существует.
— Значит, будет альтернативное.
— Ты что, хочешь переплюнуть Творца?
— Ничего я не хочу. Просто, пока я тебя ждала, я поняла, что если в землю зароется ещё один талант, на земле, по большому счету, ничего не изменится.
— Нет — изменится.
— Нет, не изменится, потому что она тут же произведет новый. Если, конечно, в нем будет надобность.
— А в тебе, значит, нет никакой надобности?
— Никакой.
— Кто тебе это сказал?
— Твое молчание. Я звала тебя сотни строк, а ты не откликался.
— Но это была единственная ночь, когда я захлопнул книгу. Все остальные я читал.
— Но ночь, в которую ты сможешь меня спасти, тоже будет единственной!
— Спасти? Ты сказала – спасти?
— Ты что, разучился слышать? Обчитался моими рассказами?
— А что в этом плохого?
— А то, что ты скоро перестанешь различать реального человека и персонажа!
— А ты? Я видел, как ты открыла в компьютере новую папку, которую наградила моими инициалами!
— А вот подсматривать нехорошо.
— А я и не подсматривал: ты сама мне позволила развлекаться с твоим компьютером во время твоего отсутствия и общаться с твоими персонажами, то есть – с тобой.
— Это что-то новенькое!
— А разве ты и твои персонажи не одно и то же?
— Одно и то же? Ладно, пусть будет так. Но с маленькой разницей – моим персонажам не нужна помощь. Я даю им жизнь, а дальше они живут, как им заблагорассудится.
— А тебе кто мешает жить по образу и подобию своих персонажей?
— Ты! Со своим идиотским вопросом.
— Каким вопросом?
— Какие смыслы останутся нам – это кто спрашивал?
— Кто?
— Ты!
— Не помню.
— Не помнишь?!
— Честное слово.
— Верю.
— А что ты мне ответила?
— Да ничего не ответила – в том-то и дело.
— И теперь тебя это мучает.
— Не то, чтобы мучает, но некий незавершенный гештальт…
— Забудь.
— Что?
— Все твои заумные словечки забудь. А заодно и мой вопрос.
— Но…
— Я уже на него ответил.
— А-а… Вот почему я тебя так четко вижу.
— А раньше не видела?
— Видела. Когда ты надевал очки.
— Очень смешно – смеяться над слепым.
— Прости. Но ведь ты мне сказал, что прозрел и больше не носишь очков.
— Я?
— Нет, это возмутительно! Я торчу здесь с того самого момента, как ты объявил о своем обновлении, жду тебя, зову, мучаюсь проклятыми вопросами русской интеллигенции, а ты даже не помнишь, о том, с чего начинался этот рассказ!
— Прости, пожалуйста, но с тех пор прошло столько времени. И оно проходило как-то особенно… нелинейно: оно было одновременно настоящим, прошедшим и будущим, оно струилось и останавливалось, оно забывалось и всплывало в памяти, было облачным и солнечным, сладким и горьким. Оно смешало в одно целое все события, все наши книжные путешествия и ненаписанные откровения. И теперь я совсем не могу поделить его на части – оно не поддается дроблению, дуальному и дискретному мышлению, теоретизированию и смакованию. Оно больше не подвластно мне: я вошел в него и тут же потерял из виду, я погрузился в него и утратил границы реальности. Передо мной простирается вечность!
— Э-э… Да ты далеко ушел, пока я тут возилась с твоим вопросиком.
— К тому же, я успел заглянуть в другие книги…
— Без меня?!
— Но ты же сама хотела, чтобы я научился читать без тебя.
— Это правда: что посеешь – то и пожнешь.
— Но я могу кое-чем с тобой поделиться… Хочешь?
— Ещё бы!
— Видишь эту тоненькую книжицу в полинявшей обложке?
— Да ей больше сотни лет!
— Совершенно верно. И в ней есть кое-что для тебя… Войдем?
— Открывай!
ВОСПОМИНАНИЕ
Однажды я шагнула навстречу так стремительно, что потеряла равновесие.
— Падай, — сказал ты голосом, не знающим пощады, и отошел в сторону.
Я уже готовилась повесить на тебя ярлык черствости, но вовремя вспомнила, как отвечала вот так же кому-то совсем недавно.
Приближался момент, когда мне предстояло ударить лицом в грязь. Но на грани фола земля вдруг покрылась снегом.
— Повезло, — обрадовалась я и ушла головой в сугроб.
Пролежав в снежном забвении больше месяца, я поднялась
только благодаря чьему-то внутреннему голосу:
— Как насчет обмороженного личика? — спрашивал он кислотно
— Ну и отмороженная ты, — бросил проходящий знакомый после неудачной попытки растопить поцелуем мою снежность.
— Не отмороженная, а брошенная. Причем – впервые в жизни, — с гордостью добавила я.
— Да ну! – восхитился тот, кто тоже когда-то терял равновесие и
кому я отвечала твоим голосом. – Это надо отметить!
И он потащил меня в теплое кафе под названием «Мемуар», где я
оттаяла окончательно, запивая воспоминание чаем с пахлавой.
— А помнишь, как я потерял голову, когда шагнул к тебе навстречу? – зачем-то произнес он.
Я не помнила, но, посмотрев на него впервые за вечер, заметила, что голова его, хотя и держалась на плечах, буквально шла кругом.
— Хорошо, что по часовой стрелке, — хотела успокоить я…
Но тут круг замкнулся.
— Так вот оно – возмездие, — только и успела подумать я, когда на
меня обрушился твой голос:
— Хватит в снегу валяться. То же мне — снежная баба. Вставай
немедленно! —
Ты деловито отряхивал мою шубу. И я чувствовала себя самой счастливой на свете.
Я, ТЫ И…
…И тогда я забыла нажать на тормоза. Я часто забывала о них. — Что, корона с головы свалится, если вы затормозите, — говорил мне добродушный инструктор. Корона была не при чем. Может быть, я просто относилась ко всем средствам передвижения так же, как к людям – слишком одушевляла и боялась оскорбить резким стоп.
На этот раз опасность была исключительной – я наткнулась на препятствие, после которого самое черствое сердце могло не выдержать. В панике я начала вспоминать Отче, чтобы указать правильное направление моей заблудшей душе.
Машина моя и вправду оказалась одушевленной. Она слилась со мной в едином молитвенном порыве, превратив препятствие в трамплин, а затем взмыла вверх, ликуя клаксонно. Поднимаясь, она набрала невероятную скорость – и у нас неожиданно снесло крышу. Приехали, подумала я, были обыкновенным запорожцем, а превратились в кабриолет. Вот что творит любовь.
Порыв снежного ветра пощечиной ударил в лицо, напомнив о том, что погода – нелетная, а значит, нечего вносить диссонанс своим фешенебельным видом. Летняя машина, даже самая шикарная – не лучший выход из января. Особенно — после многочисленных новогодних празднований, пропитанных эфирными парами разного происхождения.
Слава Богу, на небе нет гаишников, нашла я хоть одно преимущество. Если бы меня попросили подышать, их приборы зашкалили бы, настолько я перегрелась в своем порыве побыстрей долететь до тебя.
Как будто подслушав мои мысли, машина скопировала траекторию взлетающего самолета – и поднялась над облаками. Меня встретило ослепительное солнце. Вот и побывали на курорте, нашла я еще один повод для радости. Жаль, что не вдвоем.
Но облака тщательно скрывали землю – и я не могла разглядеть тебя, меняющего города и страны со скоростью желания, не могла дотянуться до тебя даже взглядом. Ты передвигался поездом. Вернее, поезд передвигался, а ты оставался неподвижным, думая о переменах, которые никогда не наступят, даже если за окном промелькнет энное количество пейзажей…
… Или это мои мысли, которые мне так хочется приписать тебе?
Так или иначе, но ты поднял голову и споткнулся взглядом о верхнюю полку:
— Как ты здесь оказалась?
Я улыбнулась как можно более непринужденно:
— Мне надоело все время жить за рулем. Могу я хотя бы разочек
покататься на чужих колесах?
— Тебе надоело управлять своей жизнью?
— Мне надоело смотреть на тебя сверху вниз, — отпарировала я и
свалилась тебе на голову.
Все-таки я добилась хоть какого-то равноправия – крышу снесло всем троим.
МЯЧ НА ТВОЕМ ПОЛЕ
Да, я понимаю это. –
Ты говоришь немного задумчиво, как будто не особенно радуясь игре. –
Но мне казалось, мы играем в настольный теннис… Я не рассчитал удар. Я держал в руках маленькую ракетку. А нужно было взять большую… Ты завысила планку, не предупредив меня… Это не честно. –
Ты поднимаешь глаза, но натыкаешься на себя в глазах напротив. –
В конце концов, сколько можно играть в эти бесконечные монологи? Я ухожу. –
Ты говоришь, продолжая сидеть.
Правда, за это время я обучился большому теннису. Мой диапазон расширился. В моем распоряжении уже не маленький столик, а целое поле. И я могу передвигаться по нему в любом направлении… Куда захочу. –
На последней фразе ты делаешь особенное ударение, поднимаешь глаза… и видишь… мяч. –
Не понимаю, почему этот мяч остается на моем поле! По-моему я сделал достаточно шагов навстречу…
Ты смотришь так напряженно, что взгляд отделяется от лица и впивается в молчаливое отражение напротив, которое не вмешивается в монолог.
Значит снова мой ход. —
Ты берешься за ракетку нехотя, с чувством, скорее похожим на долг:
В конце концов, это не по-мужски – не возвращать удары. —
Ты замахиваешься решительно и окончательно, но останавливается на полупоступке: мяч за время ожидания успел увеличиться до баскетбольного.
Да что же это такое? Неужели я никогда не избавлюсь от этого бельма на моей территории? —
Ты смотришь в глаза напротив и видишь в них только свой вопрос.
Нет уж, я верну тебе все, что ты вложила в этот мяч. Все твои дары, ожидания и обиды. –
Ты наклоняешься, готовясь одним броском избавиться от надоевшего предмета. В конце концов, у тебя деловая встреча, а ты здесь сидишь в заточении чужой игры и почему-то вынужден
вникать в причинно-следственные связи.
Мне эта эзотерика еще десять лет назад надоела. –
Ты прикасаешься к мячу, но, наткнувшись на отяжелевшую форму и едва не сломав пальцы, поднимаешься резко и кричишь во весь голос:
Да, я не желаю заниматься тяжелой атлетикой! У меня масса других достоинств! Я даже ныряю в прорубь! Можешь посмотреть завтра… В двенадцать. А потом пойдем есть шашлыки. Нет, пойдем в ресторан. Я приглашаю тебя в ресторан!
—
Ты, как будто, успокаиваешься на последней фразе, найдя в ней достойный выход из ситуации, а потом смотришь на часы и надеваешь гримасу недовольства, в который раз вспоминая, что опаздываешь на важную встречу.
Ладно, все равно опоздал, попробую хотя бы сдвинуть эту чертову штангу с места. Не лежать же ей здесь вечно между нами. –
Ты глубоко вдыхаешь, вспоминая, как делал это в последний раз, много лет назад. Напрягаешься… Пальцы соскальзывают с обледеневшей поверхности…
Неужели зима? –
Ты спрашиваешь об этом, как будто совершаешь открытие, радуясь тому, что нашел, наконец, объяснение затянувшейся игре.
Но сегодня официально объявили первый день весны! Ты разве не чувствуешь?
Глаза напротив улыбаются прозрачными льдинками. Ты пробуешь их на вкус. –
Сумасшедшая женщина! –
На губах остается запах меда и зеленого чая. Ты облизываешь их, натягивая куртку, но вдруг замечаешь на вешалке такую же.
Надо же, какое совпадение во вкусах! Ладно, я позвоню… В конце концов, от этого мяча рано или поздно придется избавляться… Я обязательно сделаю ответный ход. Когда потеплеет.
Но, уже выходя, сквозь узкий просвет двери, слышишь приглушенный голос:
— Можешь не напрягаться. Мяч уже на моей территории. Но пока я ждала его, прошло так много времени, что смысл в ответном ударе иссяк.
Мне надоела эта игра.
Последняя фраза не задевает тебя – к этому моменту ты уже покинул поле.
2005 г.
ШАГИ НА МИННОМ ПОЛЕ
— Чего бы тебе хотелось? – задаю я классический вопрос
психотерапевта.
— Знаешь, — ты уходишь в сторону, — такие люди, как мы, не могут дать больше, чем имеют. В этом мире, где вокруг – сплошная суета… — ты осекаешься в страхе показаться банальным.
— Но я всего лишь хотела подержать тебя за руку…
— Да как же ты не поймешь? Ты привыкла не просто держаться за руку, а не выпускать руку того, кто будет тебя лелеять и поливать, как цветок…
— А может быть, я хочу на некоторое время переквалифицироваться в кактус, который редко поливают?
— Некоторое время – это сколько?
— Пока хватит сил… Пока можно держать дверь открытой… И она не будет скрипеть…
— Но я так занят, что дверь для меня – это слишком! Пойми, у меня совсем нет времени – только маленькая форточка, в которую я могу…
— Хорошо, — отвечаю покорно. – Я буду общаться с тобой через форточку, открывая её вместо дверей, если тебе этого, конечно, достаточно. Будешь пролазить в неё сквозь темноту, прячась от всего света, когда захочешь…
— А что ты ждешь от меня взамен? — ты подозрительно смотришь на мою невозмутимость.
— Ни-че-го! – с тем же энтузиазмом восклицаю я. – Встречайся со мной раз в неделю, пей вино, занимайся сексом…
В твоих глазах загораются огоньки и тут же тухнут:
— Не может быть: здесь какая-то мина. Так не бывает: чтобы женщина соглашалась абсолютно на всё.
— Конечно, не бывает! – Радостно восклицаю я. – Но сегодня я предлагаю тебе побыть мной, то есть женщиной, которая выбирает.
— Сегодня… — произносишь ты задумчиво. – А если завтра ветер переменится?
— Всё может быть, — я становлюсь серьезной. – Но свобода выбора предполагает момент дуновения. И полное отсутствие обязательств – как раз то, что тебе нужно!
— Откуда ты знаешь, что мне нужно? –
Ах, этот вечный дух противоречия, вносящий здоровый образ диалектики во всё, что балансирует на языке на грани равновесия…
— Понимаешь, — отступаешь ты на шаг, — отношениям нужно посвящать всю жизнь, а я – по горло в своих обязательствах.
— Ты можешь относиться ко мне, как к картине, — делаю я второй шаг навстречу и остаюсь на территории минного поля, демонстрируя твою полную безопасность.
— Правда? А мне как раз нужна модель! – ты переводишь разговор на практические рельсы.
— Послушай, я имела в виду… ты же вкладываешь в свои картины любовь и труд…
— А-а… лелеять и поливать, — вздыхаешь ты скорбно и отступаешь ещё на шаг.
— Не волнуйся, — отвечаю змеино, — я больше никогда не подарю тебе дерево из твоего Сада, которое ты отдашь в чьи-то заботливые руки.
— Это временное решение, — защищаешься ты. – Когда-нибудь я позволю себе эту роскошь в своем доме. Как и свои картины… А пока я вынужден их продавать. Понимаешь, мне нужно много писать, чтобы выпутаться из долгов… А дерево я отдал в надежные руки.
— Хорошо, я буду твоей моделью, — отвечаю великодушно. – Только пусть морозы пройдут. А то в твоей мастерской так холодно, что хочется завернуться с головой в одеяло. Даже портрета не получится, а ню – тем более… Вообще-то, я могу быть кем угодно. Сегодня, например, мужчиной. Как истинный джентельмен предлагаю тебе три варианта. Как в сказке: направо пойдешь – модель найдешь, налево пойдешь – понятно, кого найдешь, а прямо пойдешь…
В твоих глазах появляется испуг. Мне нужно с ним что-то делать. Но с видом опытного минера ты уже пробуешь почву под ногами: одновременно идешь направо, налево и прямо:
— А выбирать обязательно? – ты готов превратиться в жадную старушку у разбитого корыта, которая хочет сразу всего.
— Обязательно! – я примеряю голос золотой рыбки из пушкинской сказки, уставшей от капризов.
Ты застываешь на мгновение, обдумывая пожелание:
— Что-то я не очень верю в твою способность быть всем. На самом деле, с тобой должно быть очень тяжело – каждый раз можно оступиться и взлететь в воздух.
Реагируя на реплику, я мгновенно превращаюсь в джина из бутылки, который может в любую минуту раствориться в воздухе, так и не исполнив просьбы.
— Вообще-то, я ожидал другого, — ты делаешь ещё один шаг назад. — Я думал, ты мне скажешь: да пошел ты!…
— Ну да, и всё закончится. Похоже, тебе не терпится избавиться от меня.
— Послушай, — ты становишься всё мужественней. — Я сейчас на войне. Ты действительно можешь сказать мне уходи – и я уйду.
— Ты и сам можешь сказать себе то же самое. Для этого не обязательно прибегать к моей помощи…
— Сам не могу. Это выше моих сил. Меня тянет к тебе – и я ничего не могу с этим поделать, — ты нерешительно останавливаешься.
— Проходи, проходи, — я вхожу в роль гостеприимной хозяйки. – Сегодня я могу быть твоей любовницей. Я тоже на войне, правда, пастернаковской: «Ты, бросившая вызов женщина. Я – поле твоего сражения…»
Стихи, это я, конечно, напрасно. Ты мгновенно скатываешься куда-то вниз по выдуманной вертикали, на вершине которой почему-то оказываюсь я.
— Ты, наверное, смотришь на меня, как на животное, — рычишь виновато, задирая голову, чтобы рассмотреть мою надуманную высоту. — Может, сходим в зоопарк? – продолжаешь зоотему.
— Может… — я опять змеюсь, чтобы хоть как-то сползти к тебе по невидимому шесту.
Но тебя почему-то не радует моя уступчивость. Ты печально закатываешь глаза:
— Боже мой, тебя нужно водить в зоопарк, театр, хорошо себя вести, не пить и не говорить лишнего… Я не выдержу, — подытоживаешь ты мрачно.
— Это я не выдержу.
— Но это же ты строишь отношения! – Ты перелагаешь всю ответственность на мои хрупкие плечи.
— Я? – восклицаю, делая круглые глаза, в желании вернуть тебе всё обратно. – Да если бы ты, любитель высокой поэзии, не создал меня в своей реальности, устраивая поэтические вечера и называя первую встречную поэтессу божественной….
— А ты так и поверила?
— Конечно. Я предпочитаю верить красивым словам. Мне это доставляет удовольствие. К тому же, в моей реальности все слова материальны.
— Ну, если всё дело в словах, давай быть точными. Итак, подытожим: я развелся, я в долгах и я не готов к серьезным отношениям.
— Это я развелась, у меня нет средств и я не готова попадать в новое рабство. А ты отражаешь мою неготовность. Поэтому нам нужно преодолевать одинаковое расстояние, чтобы добраться друг до друга.
— А что я могу сделать в нашем безнадежном случае? — в твою интонацию закрадываются нотки растерянности.
— А ты уверен, что нужно что-то делать?
— Послушай, я чего-то не понимаю, — в твоих словах – не то удивление, не то обида, — ты что, не связываешь со мной никаких серьезных планов?
— Я предпочитаю довольствоваться тем лучшим, что в тебе есть и то, что мне дарит настоящее – минутами, проведенными с тобой. А чего-то ждать и тем более планировать…
— Тебя что, устраивает свобода? – не веря своим ушам, переспрашиваешь ты.
— Во всяком случае, пока не мешает…
— Не мешает исчезать на несколько месяцев? – в твоих словах появляются нотки ревности.
— Но ты же сам только что сказал: «Я недавно развелся и хочу отдохнуть», — продолжаю, не расслышав подтекста.
— А ты?
— А мне отдыхать не от чего. Я итак всю жизнь отдыхаю.
— Ты что, не хочешь подумать о своём будущем? – возмущаешься ты окончательно. — Тебе нужна опора, семья, наконец!
— Думаю денно и нощно…
— А я… — в твой вопрос закрадывается недоверие, — я как-то вписываюсь в твоё будущее?
— А как это совместить со свободой и с тем большим выбором, который я предложила тебе?
— Я тоже могу тебе кое-что предложить, — говоришь ты решительно. – Завтра идем в гидропарк.
— Ура!..
— А когда потеплеет – отправимся туда, где нас никто не знает, — и ты погрузишься в весенние грёзы.
— А тебе не кажется, что нас нигде никто не знает?
Ты на минуту задумываешься. К сожалению, не над последней фразой…
— Слушай, — говоришь, как будто решаешься на отчаянный жест, — а давай уедем на несколько дней и проживем, наконец, все наши отношения. Мы всё равно их не избежим, – произносишь ты то ли обреченно, то ли облегченно, предчувствуя скорый конец.
— Так вот что происходило с твоими женщинами, с которыми ты отправлялся нежиться под лучами турецкого солнца! Ты расставался с ними на пике счастья! А после в аэропорту вы вздыхали ностальгически и благодарили друг друга за проведенные вместе дни…
— Да! – ты входишь в азарт. — А то все эти тапочки, пижамы, ещё платочка недоставало и мужской слезы на плече у шофера, уносящего прочь от твоего дома…
— Так что – на том и порешили? – я настраиваюсь на радикальные отношения…
Ты медлишь, стоя на пороге:
— Я должен подумать. — Ты крадешь у меня классический женский ответ, которым я отмахиваюсь от других все последние годы. — По крайней мере, выбрать правильное направление. – Ты вспоминаешь о минном поле и о своих воинских обязанностях. — Ну, я пошел. — Ты бросаешь на меня ласковый скользящий взгляд, так чтобы не задеть зависший над минным полем вопрос в виде стоящей на пороге женщины в розовой пижаме, машущей отрепетированным платочком, и закрываешь за собой дверь.
Со стороны спальни.
Ф О Р Т О Ч К А
— Пейзаж… — начинаешь ты осторожно.
— И это всё? – Я почти разочарована.
— Не перебивай… В нем — ты…
Я удовлетворенно киваю.
— …как сквозь воду смотришь на меня.
— Опять сплошная неопределенность!
— Но это всего лишь – сон…
— Но он же о чем-то говорит?
— О том, что ты ускользаешь, — отмечаешь задумчиво.
— Я? – моё возмущение готово перерасти в хроническую болезнь.
— Да. В моём сне ты всё время ускользаешь.
— Ещё бы. Если ты всё время открываешь для меня форточку — я на ходу вспоминаю одно из твоих сравнений — и превращаешь меня в глоток свежего воздуха.
— Ты все мои слова воспринимаешь буквально?
— Все.
— Тогда относись к ним легче.
— А как это? –
Мой дурацкий вопрос неожиданно направляет разговор в поэтическое русло:
— Представь, например, что я – листок, который висит на дереве, — предлагаешь ты.
Я тут же вспоминаю рассказ О.Генри, с его листком, нарисованным напротив окна больной девочки, поверившей в то, что она не умрет, пока листок не упадет.
— Потрясающе! – я почти поражена.
— Да нет, не этот. – Ты морщишься, отмахиваясь от моей попытки найти глубину там, где её нет. – Простой кленовый листок, уносимый ветром. Относись ко мне, как к природному явлению.
— Хорошо, я попробую. – И про себя:
Мне не привыкать к разочарованиям.
— И ты сможешь не привязаться к нему? –
О Господи, ты ещё сложней, чем я думала. Вслух:
— Я много лет практиковала буддийскую непривязанность.
— А если ветер поменяется? –
— Я закрою форточку.
— Какую форточку?
— Ту, которую ты выделил для меня в предыдущем рассказе – форточку для встреч.
Ты снова морщишься – такое решение тебя явно не устраивает:
— Если я останусь снаружи, придется рисовать пейзажи. А их столько развелось за последнее тысячелетие, что мне как мастеру просто стыдно идти таким проторенным путем…
— Зато, если ты останешься внутри – ты сможешь рисовать обнаженную натуру, или натюр-морт, потому что натура, сидящая всё время взаперти вряд ли долго протянет…
— А если тебе не понравится, как я тебя нарисую?
— А почему мне должно это нравиться? Разве могут нравиться тренажеру упражнения, которые на нем проделывают?
— Ну и сравнения у тебя! Ты можешь прямо ответить: ты согласна быть моей натурщицей?
— Пока ты по эту сторону стекла, — уточняю на всякий случай.
Ты задумываешься. Ты снова выбираешь.
— Выбора не существует, — отвечаю я молчаливо.
— Это восточный подход. А я сейчас на западе, — не раскрыв рта, возражаешь ты. –
— «Запад есть запад. Восток есть восток. И им никогда не сойтись»…
– Мда…Похоже, с Киплингом, как когда-то с Пастернаком, я переборщила.
— Смотри, я нашла решение, годное для востока и запада! – наконец произношу я вслух, а потом пытаюсь просунуть эту фразу в узкую форточку.
— Что ты делаешь? – Ты ещё не знаешь, как реагировать на происходящее, и кричишь первое пришедшее в голову: Грин Пис мне этого не простит!
— Дзэн! – смеюсь колокольчиково, нависая над карнизом. – Теперь я интерьер и экстерьер в одном лице! Можешь писать пейзажи, если я выживу, и натюрморты, если я разобьюсь!
Ты хватаешь меня за ноги:
— Да что же это такое! Я ведь просил тебя – не относиться серьезно к моим словам!
— Я просто хотела почувствовать – каково быть листиком, который в любую минуту можно унести ветром, — оправдываюсь, пока ты втаскиваешь меня обратно так настойчиво, что я даже не пытаюсь сопротивляться.
ДОМАШНИЙ ОЧАГ
Я сидела у камина и подбрасывала последние ветки в огонь. Когда дерево закончилось, я обернулась. Ты стоял перед начатой картиной.
— Что ты рисуешь? – спросила я.
— Пламя, которое ты затеяла.
— Но… разве ты не видишь? Оно гаснет…
— Правда? – удивился ты, не меняя позы. – Хорошо, что я успел сделать набросок…
— А пламени тебе не жаль?
— Жаль, жаль…
Пауза затянулась… Несмотря на свою вовлеченность в работу, ты почувствовал это.
— У меня есть одна идея. Я, правда, не знаю, понравится ли она тебе… — ты прицеливаешься, готовясь нанести решающий мазок кисточкой – и в камине вспыхивает оранжевый мотылек маленькой надежды. Я замираю. Нанеся на картину парочку вспышек, ты продолжаешь:
— Там, на полке – твои книги.
— Знаю. Это остатки тиража, — я чувствую, как под ложечкой у меня образуется маленький шарик страха…
— Там несколько одинаковых экземпляров…
— Действительно, — соглашаюсь обреченно и направляюсь к книжному шкафу.
Огонь жадно набрасывается на них, пожирая беспомощные листки с отдельными стихами. На некоторое время это помогает. Но вскоре огонек опять уменьшается.
— Эй, мои ресурсы заканчиваются, — ною я как можно жалобней.
— Не хочешь же ты, чтобы я растапливал камин своими шедеврами? – холодно возражаешь ты.
— Что ты? — обжигаюсь я об эту страшную мысль.
— И вообще, что за страсти средневековые? – говоришь спокойно-терапевтическим голосом. – Тебе обязательно раздувать мировой пожар? Тлеющий огонек в домашнем очаге тебя уже не устраивает?
Я внимательно выслушиваю все три риторических вопроса. А потом тщательно и долго работаю над своими недостатками.
— Ну вот, теперь можно сделать паузу, — произносишь ты удовлетворенно. Оранжевая палитра исчерпана одновременно с огнем в камине. — А что, — ты останавливаешься перед моим безысходным выражением лица, — было бы лучше, если бы мы банально подбрасывали дрова в костер и следили за этим всю свою сознательную жизнь?
Я киваю противоречиво в знак согласия: да, лучше. Я делаю это почти всегда, когда не вижу другого выхода. Ты садишься рядом и смотришь вместе со мной в одну сторону – тлеющие угольки последними остатками жизни слабо улыбаются нашему единодушию.
П Е Р С П Е К Т И В А
— А знаешь, чего мне не хватает в твоих рассказах? – ты выдерживаешь многозначительную паузу…
— Ну? – не выдерживаю я.
— Перспективы. – Ты всем своим видом подтверждаешь важность этого понятия.
— Ладно, — говорю я, встаю изо стола и направляюсь к авиакассам – покупать билеты в Париж, чтобы перед работами Леонардо да Винчи в Лувре подслушать секрет перспективы.
— Нет, — говоришь ты, когда я возвращаюсь с обрывками знаний под мышкой. – Она появилась гораздо раньше, в период треченто, когда смирение ещё считалось добродетелью, забытой в эпоху Возрождения… — Ты умолкаешь. Проводить со мной ликбез не входит в твои планы.
— А вообще-то, — тебя осенило внезапное открытие, — дело совсем в другом… Мне кажется, ты слишком себя ограничила.. Мужчина и женщина – это всё, что есть в твоих историях?
— А что ещё? – удивляюсь совершенно искренне.
— Как что? – ты возмущаешься моей простотой. — А второй план? А перипетии? Скучно как-то…
— Ладно, — соглашаюсь я – и снова еду в Париж, чтобы начать параллельный сюжет.
И тогда, в моё отсутствие ты ломишься в закрытые двери, и эхо разносит твои слова:
— Ну и коды у тебя в подъезде!
Мне срочно приходится вернуться, чтобы открыть тебе двери.
— Нет, я устал, — заявляешь ты прямо с порога. – С тобой слишком сложно. Нужно читать код да Винчи, гадать по звездам, подбирать упавшие слова… — Ты демонстративно валишься на пол и в знак протеста продолжаешь сидеть, облокотившись спиной к стене. — Мало того, что у меня проект на носу, работы по горло, так ещё и ты со своими замками… Давай будем проще…
— Ладно, а как это? – спрашиваю с готовностью.
— Пошли в постель, — ты по-деловому берешь меня за руку, сбрасывая на ходу куртку.
И я почти сдаюсь, но перед самым порогом почему-то превращаюсь в сосульку – двадцать градусов мороза за окном как-никак.
— Кокон, — произносишь ты, попадая в интонацию моего снежного оцепенения.
— Выйти из кокона – значит преодолеть себя, — шепчу сквозь прозрачные стенки.
— Колба, — говоришь ты так же монотонно, но успеваешь подхватить меня на руки, когда я пытаюсь выскользнуть.
— Её можно разбить, — я искренне готовлюсь к жертве.
— Больно, — не меняя интонации, возражаешь вместо меня.
— Конечно. Отрываться от собственного эго всегда больно, — я делаю еще одну попытку выскользнуть…
— А знаешь, чего мне не хватает в твоих историях? – заводишь ты старую песню.
— Ну? – я нетерпеливо замираю на твоих руках.
— И-ди-о-тиз-ма. –
Ты произносишь это, сжимая меня в объятиях, – и моя сосулька от страха начинает таять.
— Откуда столько воды? – Ты смотришь на свои мокрые руки удивленно и обрадовано – ты попал в родную стихию.
— Рыба, — напоминаю я. – Ты подарил мне рыбу вместе с детьми.
Ты бросаешь встревоженный взгляд в сторону своей картины. Действительно, рыба на ней куда-то исчезла. Ты безнадежно опускаешь руки. Вместе со мной. К этому моменту вода как раз доходит до уровня моего страха и, вместо ожидаемого удара, мне предоставляется возможность утонуть.
— А я умею нырять — с детской хвастливостью произносишь ты и исчезаешь под водой.
Гордыня не позволяет мне позвать на помощь – и я погружаюсь вслед за тобой. И тогда, хватая ртом оставшийся воздух между водой и потолком, я прибегаю к последнему средству:
— Ладно, — цежу сквозь зубы, — я о тебе такое напишу… Всё вспомню: и как потоп наслал на мою спальню, и как утопить пытался!
— Что? – ты выныриваешь с испуганным выражением лица. – Ты хочешь запечатлеть всё это в своих бесконечных диалогах?
— Да! – кричу из последних сил. – Ещё и подарю тебе на день рождения!
— Хорошенький же ты способ нашла показать, какая я свинья, — ты снова уходишь с головой под воду, на этот раз – чтобы смыть краску смущения.
— А потом, — глотая остатки воздуха, не унимаюсь я, — напечатаю всё это в каком-нибудь многотиражном журнале…
— Эврика! – с криком выныриваешь ты и тут же бросаешься меня спасать. – Я знаю, для чего мы встретились!
Моя цель достигнута – я спасена, но для приличия спрашиваю:
— Для чего?
Ты начинаешь делиться своим планом быстрым шепотом:
— Мы откроем свой бизнес: я буду подбрасывать тебе сюжеты, а ты будешь писать…
— Какие сюжеты? – напрягаюсь, подозревая неладное.
— Ну, не знаю ещё… Буду вести себя вызывающе… В следующий раз, могу наслать пожар…
— А почему ты не можешь подарить мне сюжет, в котором герой будет вести себя прилично? – осторожно предлагаю один из вариантов.
— Скучно, – отрезаешь ты. — Да ты не бойся! – не то успокаиваешь, не то уговариваешь: ты, конечно, немножко пострадаешь, а потом, гляди – чего-нибудь и напишешь хорошего. Страдания – лучшая пища для творчества.
— И все же, — настаиваю я, — почему ты не хочешь предложить мне сюжет с хэппи эндом?
— Жениться, что ли? – ты иронично улыбаешься. – Ты хотя бы хрюкать умеешь? – предлагаешь первый тест на совместимость.
— Умею, — я тут же демонстрирую один из театральных навыков.
Ты явно доволен. Но не останавливаешься на достигнутом:
— А как такой сюжет можно продать издательству? Слишком банально… Слишком поверхностно…
— Ну да, — подхватываю твою интонацию. – Нет контекста, параллельных историй, третьей силы, которая нависала бы, как античный Бог из машины…
— Какой-то женский роман, ей Богу…
— А я – кто, по-твоему – мужчина? – Я смотрю на тебя пристально-прозрачным взглядом, в котором явное становится ещё более явным.
Но моя женщина вопреки всем упорным взглядам постепенно начинает растворяться в твоей стихии. Она почти сливается с ней, наподобие сумерек, размывших подмоченные репутации комнатных персонажей, среди которых ты — предпринимающий последнюю попытку спасти меня:
— Знаешь, что меня ещё смущает? – ты поднимаешь меня над водой, как будто предоставляешь возможность зацепиться за незамутненное решение. И я вполне могу дотянуться до люстры, но почему-то не делаю этого. – Меня смущает, — твои руки начинают дрожать (Пятьдесят три килограмма – это тебе не картины перетаскивать из угла в угол!), — то, что тебя придется приковать цепями… К компьютеру, — добавляешь поспешно.
— Нет проблем, — улыбаюсь на чисто американском и сплетаю цепи, протянутые от компьютера к издательствам, в венки. А потом пускаю их по твоей воде куда-то за пределы нашей комнаты.
Кажется, я совершаю какой-то обряд, — хватаюсь за последнюю проплывающую мысль…
Р Е К А
Эта женщина, которую ты убил, обнаружила себя на берегу реки. Я поднялась и оглянулась, чтобы посмотреть на неё. Она мне кого-то напоминала. Был теплый день – может быть летний, потому что я была без одежд, а может – первый день осени, потому что мысль об увядании уже носилась в воздухе. Но, возможно, эта мысль исходила от женщины. Я попыталась рассмотреть её, но вид неодушевленного тела не вдохновлял на долгое созерцание, и я сделала несколько шагов назад. Но тут же вспомнила о своей наготе: вдруг кто-нибудь живой попадется по дороге, да ещё привыкший к одетым людям? Тот, кто встречает по одежке, а провожает – по своему уму? Я вернулась, подошла к телу и сняла с него одежды. Когда я это делала, я не чувствовала ни брезгливости, ни страха, ни стыда. Как будто совершала привычные действия. Вещи оказались мне в пору – короткое платье, напоминающее тунику и сандалии из тонкой кожи. Почувствовав себя уверенней, я снова отступила на несколько шагов. Но потом не выдержала и обернулась: как-никак я оставляла её совсем беззащитной – под взглядами окружающей среды, и с её телом могло произойти всё, что угодно. Я снова подошла к ней и всмотрелась. Она лежала, как живая – у неё было красивое тело, она явно умерла не от болезни. Но и следов насилия я не обнаружила. Наверное, так добровольно отказываются от жизни: просто ложатся на открытом берегу и подставляют лицо небу. А когда оно отвечает да, закрывают глаза. Спокойно, без слез и сожалений, без воспоминаний и несбывшихся надежд. Внезапно, мне подумалось: а вдруг она только уснула? При летаргическом сне люди тоже выглядят, как мертвые. А я раздеваю её, вместо того чтобы отнести в безопасное место и дождаться пробуждения. Я посмотрела на неё внимательней – она опять показалась мне знакомой. Наверное, она не зря попалась мне на глаза: возможно, это проверка на отзывчивость, возможно, ей нужна помощь… Я оглянулась – берег был пустынным и тихим. Мне даже показалось, что кроме нас, никого в мире нет. Это был наш собственный мир: мой и этой женщины. Я взяла её на руки – она оказалась очень легкой, почти невесомой – и я подумала: наверное, столько весит душа, притворившаяся телом. Хотя, притворство – что оно может означать? Притвор – часть церкви за папертью? Первые шаги по направлению к Нему, когда ты входишь в один из Его домов, и дверь за тобой закрывается, а ты всё ещё стоишь в темноте и притворяешься, что уже у цели? Или притворство – это то, что находится при творении – некий придаток творения, при нем находящийся, примостившийся, но не обязательный? И так ли обязательно нести это тело? Может, оно – тоже чье-то притворство, видимость, оболочка, внутри которой – пустота? Иначе, почему оно почти невесомо? И куда я могу его поместить? Я ощутила острую необходимость в совете. Всё равно – в чьем, только бы он дал мне импульс для делания.
Я оторвала взгляд от тела – и увидела тебя. Ты шел навстречу – ты был единственным на этом берегу.
— Помощь нужна? – спросил по-деловому.
— Да, подскажи, что мне делать с убитой тобой женщиной?
— Мной?! – ты казался искренне удивленным. – А почему ты решила, что это я её убил?
— Потому что, кроме тебя на этом берегу никого нет.
— Но… Но я её даже не знаю!
— Чтобы убить, не обязательно знать.
— Тогда… хотя бы помнить…
— Убивают для того, чтобы забыть.
— Послушай, даже если ты подозреваешь меня… это, конечно, твоё право… но посмотри: на ней ведь нет следов насилия!
— Чтобы убить, достаточно слова.
— Ладно, не хочу с тобой спорить. Я только предложил помощь.
— Помоги себе – и ты поможешь мне: я несу её, потому что – ты, а не потому что – я.
— Говори внятней. Что ты ждешь от меня?
— Деяния.
Ты некоторое время молчишь, чтобы убедиться в том, правильно ли меня понял:
— Я не смогу одушевить то, что умерло.
— Сможешь, если захочешь вдохнуть в неё жизнь.
— Предположим, я уже хочу. Каким образом я могу это сделать?
— Стань Им.
— С тобой ни о чем не договоришься. Я пошел.
Ты повернулся и зашагал обратно – в ту сторону, куда направлялись мы – я и её тело. Через несколько минут ты обернулся:
— Тебе не тяжело?
— Нет.
— Я бы мог её понести.
— Спасибо, не стоит.
— Может, набросить на неё что-нибудь?
— Что именно?
— Что-нибудь из твоих одежд…
— Они не мои.
— А чьи?
— Её. Разве ты не помнишь?
— Откуда мне знать, что она носила? – раздражился ты. – Я что, должен обращать внимание на тряпки?
— Мне кажется, это не сложно – запомнить одежду своей жертвы.
— Ты – сумасшедшая!
— Хорошо, что не убийца! – выпалила я вдогонку.
Вскоре ты пропал из виду. Начинало смеркаться – солнце наваливалось на море своим оранжевым телом и медленно погружалось в него. Я устала идти с ней вот так – на вытянутых руках, да ещё и неизвестно куда, и опустилась на теплый песок, положив её тело рядом с собой. Мне показалось, оно замерзло – и я обняла его. Но оно так и осталось холодным – наверное, объятия было недостаточно, чтобы его согреть. И тогда я накрыла его своим телом: просто совпала с ним от макушки до пят.
Утром я проснулась одна. Она исчезла. Наверное, ты всё-таки вернулся и забрал её, чтобы облегчить моё одиночество, а потом замел за собой следы – песок вокруг был гладким, как после ночного прилива. А может, это и был он – смывший тело и твои следы? А может?… На всякий случай, я себя ощупала. Мне показалось, я потяжелела на несколько грамм.
Т А Н Ц О Р Ы
— Ты знаешь дорогу?
— Нет, а ты?
Они проходили сквозь редкий лес. Под ногами шелестел сентябрь. Говорить не хотелось. Почему они выбрали именно это место, где никто не мог помешать, где посреди тишины и уединения можно было испытать то, что называется единством – выбрали и не воспользовались им, продлевая расстояние, удерживая его между в напряженном ожидании, — они не знали. Где-то слева прозвучал громкоговоритель. Значит, и машина была недалеко.
— Как чудесно мы отсюда выбрались.
— Это потому что я знал дорогу.
— А-а… – разочарованно протянула она. – А я-то думала, что нас вывела интуиция, которая помогла нам принять правильное решение… — Она не пыталась придать голосу многозначительность, зная, что итак услышана правильно.
Когда они вышли на проезжую дорогу, и свет обнажил их до мельчайших подробностей, она увидела на его футболке два листика, соединенных каким-то чудом. Они были маленькими и сухими и напоминали березовые, но трепетали по-осиному.
— Который час?
— Поздний.
Они ускорили шаг. Она с опаской посматривала на дрожащие листки: они должны были вот-вот упасть, но из каких-то последних невидимых сил держались на футболке, обманувшей их своим нейтральным окрасом, вполне способным сойти за засохшую листву. Ей почему-то не хотелось стать свидетелем их падения — и, когда они подошли к машине, она осторожным движением потянула за тонкую паутинку. Листки покорно переместились на ее кисть и повисли на руке, которая так и застыла – в бережном внимании к легкой ноше.
— Смотри, как природа соединяет две одинаковости.
— Да… — он оторвался от дороги и коротко взглянул на два силуэта, подвешенных в воздухе. Наверное, в эту минуту он думал ее мысли. Наверное.
— Вопрос только в том, как удержать их в таком состоянии. – Она остановилась. — Вопрос о руке.
— Она может их выбросить. –
Не веря своим ушам, она скосила на него недоверчивый взгляд:
— Нет, у нее не хватит мужества.
— Помочь?
Взгляд стал напряженнее: похоже, он настаивал.
— Тогда я предоставляю тебе это право, — она с замиранием сердца ожидала ответа.
— Не хочу.
Он произнес эти слова без особой интонации, совсем просто, но от них в салоне распространился аромат легкости. Как будто почувствовав эту легкость, два существа на ее руке радостно затрепетали в воздухе.
— Осторожно! –
Ей вдруг показалось, что на повороте он врежется в машину летящую сзади.
— Не бойся, мы на своей полосе… Хотя я знаю, что умру именно так.
— Откуда ты знаешь?
— Видел во сне.
— Не стоит верить снам.
— Они мне не так часто снятся, чтобы в них не верить.
— Тогда проживи этот сон понарошку. До того, как он сбудется.
— Как это?
— Есть одна техника…
Но тут листики тревожно затрепетали, требуя к себе внимания.
— Ой, они сейчас упадут.
— Интересно, чего ты боишься больше: падающей листвы или аварии?
— Иногда это одно и то же.
— Может быть, может быть… — Он погрузился в себя, а она — в трепещущие листки. Все это время они не затихали – вели свой невнятный диалог, останавливаясь лишь для того, чтобы поменять направление вращения. Какие пируэты они описывали вокруг своей оси, как поднимались на цыпочки, чтобы дотянуться друг до друга. А потом внезапно отстранялись, отлетали, оставляя пространство для новых ощущений…
— Не правда ли – красивый танец? – Она поднесла к нему руку, чтобы он мог рассмотреть движения хрупких танцоров, не отрываясь от дороги. Он посмотрел в ее сторону поверх листков:
— Знаешь, мне кажется, я люблю тебя… Просто годы, в течение которых я смотрел на мир сквозь придуманные призмы, не позволяют мне сейчас увидеть все ясно.
Танцоры замерли. Как будто у них перехватило дыхание. Или не хватило сил сделать следующие шаги. Воздух застыл, остановив мгновение. Боль, обжигающая тело весь день, переместилась в область сердца и разлилась там мягким теплом. Когда его сменил жар, свободная рука открыла окно. Танцоры проснулись. Их танец, подхваченный ворвавшимся ветром, стал по-броуновски непредсказуемым. В нем не было направления, цели и окончания. В нем не было ничего, за что можно было бы зацепиться хотя бы взглядом и задержаться, почувствовав временную опору.
Они приехали. Наступила пора завершать танец. На помощь поспешил зазвонивший телефон. Чтобы освободить ее руку, он поспешил снять паутинку… Поспешил. Невидимая ниточка разорвалась – и листья упали на сиденье. На них было жалко смотреть – так безжизненно они выглядели, лишенные своих воздушных возможностей. Они переглянулись. Наверное, они подумали об одном и том же. Наверное.
ДВЕРИ И ДРЕВО
Я поняла, что ты сумасшедший, когда ты протянул стакан, наполненный свитками, исписанными мелким почерком.
А я хотела лишь пить.
Мы сидели в душной комнате, и когда я попыталась выйти наружу, чтобы найти источник, ты ответил:
— Пока все не прочтешь, не получишь ни глотка. А если захочешь смыться, у меня есть для тебя крылья. Но помни, что мы в небоскребе, а Богу противны самоубийцы.
— Зачем ты держишь крылья, с которыми можно разбиться?
— Какие есть, — огрызнулся ты. — На безптичьи и страус – птица.
Я неохотно развернула первый свиток.
— Читай, — насупился ты.
Я начала читать первый манускрипт, но вдруг заметила, что он сделан из папируса.
— Зачем ты используешь этот материал? Ты хочешь, чтобы твои тексты постигла судьба апокрифов?
— Читай, — твое лицо превратилось еще в одну стену в этой комнате.
Я сжала в досаде свиток, и он прямо на глазах стал крошиться, превращаясь в пепел. Тогда я открыла окно – единственное в этой комнате – кстати, как я его не замечала раньше? – и, стараясь скрыть свое преступление, поспешно высыпала содержимое в воздух. Выражение твоего лица не изменилось. В нем не появилось ни одного просвета…
— Молодец, ничего не оставила, — выдавила стена.
— Но ты ведь хотел…
— То есть буквально из всего сделала Ничто – что в идеале и является высшим плодом любого творчества.
— Но…
— Я сказал – в Идеале
Я бросилась к окну:
— Давай сюда свои крылья.
— Нет.
— Как нет?
— А вот так. Я пошутил, — ты улыбнулся, и стена дала трещину. – А за то, что развеяла по ветру, спасибо, чем больше голов мой пепел посыплет, тем больше людей страдающих будет.
— Но цель эволюции вовсе не заключается в страдании!
— … А чем больше страдания, тем больше со-страдания. Тем больше сотворчества…
— Ты что, хочешь, чтобы все начали писать?
— Графоманы – не наркоманы.
— Зачем же столько графоманов? Природных ресурсов не хватит на бумагу.
— Бумагу давно заменили компьютеры.
— А графемы… Ты хочешь, чтобы вместо листьев на деревьях росли графемы?
— Графоманы растят графемы. Недурно, недурно…
— А калеки, у которых нет рук? Что напишут они?
— А руки для этого вообще необязательны. – Стена отвернулась, и показалась…
— Стой, а где здесь дверь? – смутный лучик догадки пытался пробиться в мое сознание.
— А зачем тебе дверь?
— Между прочим, у меня ребенок дома. И никто его, кроме меня не накормит.
— Не люблю детей, за ними нужно бегать, подбирать на дорогах, потом подбирать к ним соответствующие слова, а у меня сердце стучит без перебоев только вместе с метрономом. Я не могу каждый раз менять ритм…
— А что делать мне, вернее моему Ребенку?
— Создай дверь. Это же в твоих словах.
— То есть…
— Ты что, совсем разучилась мыслить? – твой голос из-за стены показался раздраженным. –
Подбери слова – и сотвори дверь. Это же так просто!
— Хорошо… Выход.
— Мало.
— Вход.
— Продолжай.
— Ногами вперед.
— Ну зачем ты так?
— А ты что думаешь, если будешь меня держать взаперти без еды, я долго продержусь на своих 53 килограммах?
— Если научишься пропускать через себя поток, никакие болезни не останутся в твоем теле.
— Да в нем вообще ничего не останется! Вот пишу тебе эти дурацкие Диалоги, а сама позавтракать не успеваю!
— Не отвлекайся. Ты лучше меня знаешь, что никакая пища материальная не насытит тебя так, как духовная.
— И это ты называешь духовностью – морить голодом мать и ребенка?
— Я ведь тебе не запрещаю есть. Только открой дверь и выйди.
— Ключ!
— Продолжай.
— Замок!
— Да ты не останавливайся. Здесь нужны не только слова, но и концентрация.
— Ты что из меня Бога задумал сделать?
— А почему бы и нет?
— Только помни, его семь дней – не наши, я не хочу тут в пепел превратиться, прежде чем материализую выход.
— Продолжай и не отвлекайся.
— Легко сказать.
— Вот оно! – твоя стена дает вторую трещину.
— Что?
— Легкость. Твоим словам не хватает легкости! Позволь им литься. Будь легче и к тебе потянутся люди.
— Вход. Выход. Ногами вперед. Ключ. Замок. Полный вперед.
— Не останавливайся!
— Но это же дурка.
— Конечно. А как ты представляешь себе воспитание твоего рожденного ребенка, если внутреннему ты не позволяешь подурачиться? А сказки детские – ты хоть одну формулу или волшебное заклинание помнишь?
— Ну, абракадабра….
— Нд-а-а, плохи наши дела-а… Продолжай. И никаких упреков со стороны ума.
— Шаг. Шок. Сна поворот. Скрип. Пуск. Полный вперед!
Ура! Твоя стена дает еще одну трещину, и, наконец, осыпается, превращаясь в дверь:
— Прошу пожаловать, – ты становишься настолько любезным, насколько искренним.
Но едва я касаюсь тебя, чтобы открыть, как на месте двери вырастает дерево. Небоскребы исчезают. Остаются небо и земля, я и дерево. И посреди свободы остается только обнять ствол.