Так зАговор или загОвор? Если зАговор, то чей? А если заговОр, то кем? Неужто заговаривать звук — единственный способ избежать зазАговора? А может быть, заговОр нынче немил? И именно против него — зАговор? Тем более, что «з» обречено на любую опечатку…
Впрочем, все решает она — заговорщица звука — человеко-звук, звуко-человек, Владычица морская, она же — Золотая рыбка; жертва, пребывающая в сговоре со своим мучителем, мучитель, бессильный перед агонией собственной жертвы; зАговор, торжествующий над обоими; заговОр, оплакивающий всех троих.
Какой еще можно представить себе жизнь в том мире, где «все так трепетно, СТРУННО, гибко», «каждая травинка — клавиша», «светофор — септаккордом», «змея — дымная змейка гармонии», а «дождь вступает, едва заслышав Шопена»? Что это, пантеизм? Нет — звукотеизм! Слухотеим! Аудиотеизм! Вот ее истинная вера, осеняющая камень и древо, первозданность и второзданность, нечто ослепительное, дымное и оглушительно лучистое, — все, что наполняет ее мерцательный, кесонно-круговращательный мир. Мир, видимый только через зрачок и описуемый лишь фломастером музыкальной фактуры. Вот так на заре пробуждающегося чувства занимается философичное Largo, побуждающее к продолжительным, мыслеобильным паузам:
На белых клавишах изображаю жизнь.
На черных — время
от узнавания до знанья.
Ему вторит, слегка оживив движение, интимно-проникновенно Andante:
Флейтой возле губ твоих
Одного дыханья достаточно,
чтобы вызвать эхо ответа…
Но, будто начало романтического сонатного allegro, вступают, стремительно сменяя друг друга, «в беспорядочном коллаже надежд, ветров, словес и зелени», патетические смысло-обнажения чувств, развернутых до масштаба опаляющей видимости:
Такой пронзительной я знала только скрипку.
Таким пронизывающим — лишь смычок…
Тем безумней музыка звучит,
чем спокойней мертвый город дышит…
И тут же — головокружительное бегство и от сонатной формы, и от прочих, пусть даже до поры спасительных своей безупречной соразмерностью, но в итоге недвижно-угрюмых рецептур академизма, и — безоглядное, без остатка погружение в пульсирующе длимое. Будто выстланное свежевыдохнутыми междусловиями, импрессионистическое rubato произвольных смыслов:
О-до же-о сла-до сте-ли
о-что о-ри фы-фа ру-ны
о-ве ра-и ко-сы кор-мы
о-спо у-ей ся-о и-спи
Но довольно идиллий! Ведь существует еще одна жизнь — исполненная страха и крушения, дна и подземелья, сладострастного ужаса и самодовольного безобразия. Жизнь, соизмеримая разве что с опьянело сиюминутным, праздно-крушительским vivacissimo furioso:
Визжали звуки,
как выводок щенят,
на стенах повисали
и штукатуркой сыпались на голову…
Но, к счастью, — это не надолго. Ибо все расставляет по местам мощный, трагический, но столь зиждительный в своем духовном основании апофеоз: «Заранее настроясь на провал, настраиваем струны на безумье…»
Так она и неистовствует в своем заговОре, повинуясь одному лишь Звуковому Богу — в плетении бесчисленных нитей смысло-зрения под сенью камерной звукосвязи гитары и рояля; балансируя на бесконечно гибком насте словесно-певческого ринга, прогибаясь от привычных горизонталей вокала и декламации до рискованных диагоналей Sprechgesang, условного речитатива (на грани пения, вздоха, крика и внесмыслового словоконтура) и едва не суицидальной вертикали самых необузданных речеритмов, артикуляционной прострации, мистически смещающей грани слов («ИМы танцева–липод Не–бом…», «о–ве ра-и ко-сы…»), сохраняя разве что аллюзию их былого смысла. Она заговаривает, заклиная все, прежде жесткое и жестокое , грубое и грохочущее, резкое и режущее, заклинает джаз и авангард, заклинает частокольную плоть хард-бопа, рваный ритм и непрерывный поток диссонансов фри-джаза (нон-, децим- и квартаккордов, тритоновых и секундовых, на грани додекафонии, мело-«трений») — заклинает мягким, льющимся голосом, плавными, пластично-«аквариумными» движениями, демонстративно «малым» (и намеренно «беззащитным») звуком, ненавязчиво переводя острый, вызывающе «публичный» звукосказ Дюка Эллингтона и Майлса Дэвиса на камерный, томно-салонный на вид и предельно напряженный по смыслу язык русского гитарного шансона. И, конечно же — хрупкость, хрупкость и еще раз хрупкость, а потому и детскость, игривость, некая бредберрийность и голоса, и мимики, и телодвижений, и здесь, и нигде больше вершится ее всеохватный, всезвучный, всеречивый заговОр.
Л.Т. (как бы ошеломительно академично это ни прозвучало) — долгожданное РОККОКО джаз-авангарда. Это — даже не особое, самобытно индивидуальное прочтение постмодернизма, а скорее альтернатива последнему, уход в чистоту и целостность былого чувства под защитным покровом мозаичного (а потому и создающего видимость разрушительного) псевдохаоса. Она — инфернум точки и пропасть абзаца для нормативной эстетики с ее единством формы и содержа….» Ибо в Л.Т. все столь же нерасторжимо, как и множественно.
Лживы язык и ноты,
Если искать в искусстве
Только звучащий смысл.
Резник Александр Александрович, музыковед, канд. Искусствоведения, ст. Научный сотрудник Украинского Центра культурных исследований Министерства культуры и искусств Украины.
ВЫ МОЖЕТЕ ЗАКАЗАТЬ КНИГУ «ВРЕМЯ ПОЛУТОНОВ» и ОЗНАКОМИТЬСЯ С ИНФОРМАЦИЕЙ О НЕЙ ЗДЕСЬ: