Филологические эссе? Философские прогулки? Поэтическая проза? — определяйте, как хотите. Оставляю за собой право на одно ограничение — во времени. Нижеприведенные отрывки относятся к первым годам моего пребывания на французской земле.
ИНТЕРЛЮДИЯ
Когда ты бредешь вдоль набережной, по одну сторону от которой – Подол, а по другую – Латинский квартал, когда ты одновременно в родном Киеве — городе, где самый неприметный домик кажется воплощением архитектурного совершенства и Париже – городе, указавшем на тайные смыслы немого языка ушедших эпох… Когда Днепр сливается с Сеной, и ты плывешь вдоль мутных потоков времени, но все ещё не решаешься войти в одну и ту же реку дважды, потому, что не дано тебе сегодня, в этот момент, загромождённый картинками разрекламированной современности, сквозь обилие туристических маршрутов, разглядеть начало чистого источника, в который – не страшно, в который можно ступить и остаться, как в центре другого, любви, начале всего сущего… Когда ты понимаешь, что это – всего лишь чей-то сон – все твои маршруты с их маленькими камешками и встречными течениями по дороге, вся твоя тоска о большем, которое просачивается сквозь дрему золотым плодом, несорванным, ласкающим лишь зрение, неприкосновенным… Что тебе остается, заточенной в клетку единственной жизни, которую нужно прожить сейчас же, немедленно, не уповая на жизни будущие, которые, возможно, исправят то, что недоделано здесь… А возможно – и усугубят…
ПРИЗНАНИЕ
Полюбить. Не сразу, не с первого взгляда. В третий раз приезжая в страну. Исходив нетуристические узкие улочки, с одной стороны которых – серия маленьких галерей, где художники, иногда, они же – владельцы, благодарно кивают твоему вниманию, а с другой – продовольственные лавочки, наполненные немыслимыми соблазнами. Испачкав руки жареными каштанами и сжевав несколько бесплатных сухариков в булочной. Выйдя из Лувра и забыв посмотреть на знаменитую Джоконду и Венеру Милосскую, стрелки к которым опоясывают все этажи, но посвятив целый день египетским черепкам и саркофагам. Найдя маленький сквер Шевченко, где якобы любил отдыхать поэт – гордость украинцев. Найдя в Музее восточных искусств всё, что можно найти в Индии, на Тибете, Китае… Выстояв на январской улице перед Гранд Пале трехчасовую очередь (вот уж никак не ожидала от избалованных искусством французов) на выставку Климта и удостоившись бесплатного кофе для согрева, преподнесенного тебе тут же стоящим в очереди французом, жалостливым к твоему красному носу. Бродя по замку Наполеона в Фонтенбло и поражаясь скромности запросов сего государственного мужа, у которого перед кроватью стоял всегда готовый к работе письменный стол. За стрижеными газонами и фонтанами Версаля прочитывая историю мадемуазель де Лавальер и Людовика, так романтично преподнесенную Дюма в «Трех мушкетерах», заполнивших твое детство выдуманными писательской фантазией кодексами чести. Слушая Мирей Матье и вспоминая свою неизменную детскую стрижку, которую мама называла под Мирей Матье. Слушая Шарля Азнавура, покорившего пресыщенный искусством Париж своими пронзительными признаньями в любви, и Гинзбурга, так поразившего тебя своими ранними песнями, но ставшего к концу жизни не более, чем культовым персонажем. Думая о том, что нашего Ярослава не зря назвали Мудрым, поскольку он выдал свою дочь Анну королю Генриху 1, тем самым навсегда подмешав славянскую кровь в дикий – в те далекие времена — дух Франции, а, следовательно – сделав возможным пребывание в этой стране той, которая думает и пишет всё это.
М А М Е
Тебе, с детства приучившей меня к этой стране.
К шести годам я хвасталась стрижкой а-ля Мирей. и пластинками Шарля Азнавура, в десять — десятком французских слов, с которыми так и вышла из школы, пополнив свой словарный запас ещё несколькими бонжурами. В мои семнадцать мы вместе приехали в Санкт-Петербург и побывали на выставке французских импрессионистов в Эрмитаже. В восемнадцать в киевском университете я выбрала факультативный французский и была уверена, что немного знаю его… Мое неведение продолжалось до тех пор, пока я не попала во Францию и не почувствовала себя глухой посреди уличного диалога. Задолго до этого началась пора французской литературы и музыки: Мопассана, Бальзака, Стендаля, Дебюсси, Равеля, которых мне открыла ты, университетских Камю, Сартра, Саган, и моих собственных Бодлера, Верлена, Рембо, Сен-Жон Перса, Сати, Мессиана…
Париж приближался – но ты таяла на глазах, мама. И теперь сны о тебе иногда похожи на исправленный временем хэппи энд, где ты жива и здорова, но чаще – на кошмар, как месть за то, что я плохо справляюсь с домашним заданием. Прости меня, мама, я очень стараюсь соответствовать твоим желаниям, запрограммированная твоими мечтами и вкусами с детства, я продолжаю старательно выполнять твою программу: это твоя мечта — путешествовать, твоя мечта выучить французский и твоя мечта жить в семье, как за каменной стеной даже если эта стена – в другой стране…
Но разве это я – старательная домохозяйка, сдувающая пыль со старой мебели и планирующая для семьи недельный рацион, который нужно купить всегда в одном и том же супермаркете? И разве это я, бредущая дождливым Парижем на ощупь, готовая забыть себя и потеряться среди других таких же потерянных, всматривающихся в красивых манекенов и терпеливо ожидающих зимних скидок, чтобы купить себе дешевые сапоги? И разве это я, ради познания нескольких новых слов включающая ненавистный телевизор, всегда готовый заполнить пустое пространство внутри? И как я могу, не понимая половины, отделять зерна от плевел – болтовню, которую ни мой разум, ни моё сердце не способно понять, от того немногого ценного, что доносится с экрана?
Нет. Это не я. Все это – не я, а ты! Я ещё не воплотилась. Здесь.
ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ СПРАВКА 1
Vegeter – плохо расти, чахнуть – прямой смысл, прозябать — переносный.
Последний я успешно осуществляю.
Я, комнатное растение, смотрю из окна своего вазона на людей, проходящих мимо,
поражаюсь, как некоторые сорта особенно успешно приспосабливаются к окружающим условиям:
— дождю,
— брошенным на ветер деньгам,
— себе подобным.
Некоторые даже покрываются защитной пленкой, с годами затвердевающей в коросту карьеры. К концу жизни они, как правило, похожи на свой панцирь, защищающий от любых непогод и эмоций. Классики наделяют их именами:
— Человек в футляре,
— Человек-макинтош,
— Человек-амфибия…
Воодушевленная их двойной способностью становиться литературными прототипами
и мимикрировать, в попытке стать частью литературы или мира, я покидаю свою квартиру. Но не свой вазон.
— Всё свое ношу с собой! –
оправдываюсь древним изречением, но никак не тяну на философа.
ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ СПРАВКА 2
Лимита по-нашему – люди, которые приезжают в большие города в поисках работы и соглашаются на самые низкие заработки. Лимитчики. Здесь, неожиданно ты открываешь для себя другой смысл этого глагола – limiter буквальный: ограничить. Ограничить себя: в спектаклях, выставках и концертах своих плодовитых друзей, в ежедневных телефонных разговорах, собаке, зализывающей твоё одиночество тёплым маленьким языком, отце – единственном, оставшемся в живых близком по крови, доме, напоминающем материнскую утробу, откуда тебе так не хочется выходить на холодный рассеянный свет, смотрящий на твою чуждость в этом мире. В мире, где тебе слишком многим хотелось быть, где ты не могла ограничиться ни в выражении своих фантазий, для которых были предоставлены многочисленные пространства, ни в мужчине, который всегда менял свои лица, ни в городе, где каждый десятый на Андреевском спуске, напоминающем одну из улочек на Монмартре, раскрывал тебе свои объятия… Отказаться от последней привязанности в этом мире — от родного города, с которым тебя связывало не одно поколение, в который ты запустила корни настолько глубоко, что достигла его нижней точки — ада уз, которые, разорвавшись, превращаются в ад одиночества, во внутреннее изгнание.
Изгнание. Ещё там. Еще до того, как ты пересекла границу. Может быть, оно послано для того, чтобы ты не слишком сокрушалась о потерянной родине? Да и что значит – потерять? Поменять дом? Гражданство? Язык? С последним тяжелее всего. Ты погружаешься в словари – и твой язык отходит в сторону. Ты пропитана французской речью – и следы русского постепенно высыхают под солнцем новых звуков. Ты старательно изучаешь фонетику и грамматику, ходишь на курсы, говоришь на суржике, понятном только тебе и профессору, ставшему для тебя связующим звеном между книжным миром, оставленным в родной стране и миром незнакомых слов, в который ты входишь с любопытством ребенка, захлебывающимся в грамматических конструкциях чужой стихии, теряющим своё прошлое, которое постепенно становится неинтересным, а со временем и вовсе ненужным настолько, что твой язык покидает пределы твоей комнаты, твоего дома, тебя.
Ты замечаешь, что с трудом подбираешь слова, чтобы перевести твоему соотечественнику французские слова. Иногда ты впадаешь в косноязычие. Иногда вообще не понимаешь, на каком языке говоришь, особенно, когда по левую руку – русский, а по правую – француз. К последнему ты обращаешься на русском, и только когда видишь искрящиеся смехом глаза и Да, да, да, да – единственные слова, которые он произносит без ошибок, — понимаешь что перепутала адресата. А так ли важен он, твой адресат – и не всё ли равно, кем быть непонятой? Через некоторое время очертания твоего города окончательно размоются осенними дождями – как-никак это твоя вторая осень на чужой земле, которую ты начинаешь чувствовать как свою – и воспоминания о первой половине жизни перейдут в разряд сюжетов.
— Неужели ты уже успела понять, что такое ностальгия? – в голосе моей подруги слышится насмешка.
— Нет. И, надеюсь, никогда не пойму. Я собираюсь часто приезжать на родину…
— Что-то слишком часто ты стала произносить это слово. Что оно для тебя значит?
— Ничего из того, что можно обрисовать четкими линиями. Слабые мазки импрессионизма, в дымке которых, как в лондонской картине Клода Моне проступают знакомые очертания – серые улицы до боли родного города, который претендует на европейскую столицу и украшает себя, как елочка, бутиками и ресторанами. Твои любимые близкие, которые населяют, но по большому счету не принадлежат этому городу, а живут своими маленькими государствами. Твой отец, так рано состарившийся, что каждый день ты боишься лишиться его, маленький пёсик, который учил тебя любви на протяжении пяти одиноких лет. Вот, что такое родина. И ещё язык, на котором ты говоришь с детства, льющийся потоком, просторный, как поле, и весомый, как бумеранг, возвращения которого ждешь.
ФИЛОФИЛИППИКИ
Можно ли изменить родному языку и отомстит ли он за это?
Вопрос тяжелый и прежде, чем отвечать на него, стоит выяснить, что в данном случае означает – изменить? Например, начать говорить и писать на чужом, а на своем перестать думать, молиться и даже видеть сны – измена ли это? Или другая манера звукоизвлечения? Как будто вы поменяли инструмент, но продолжаете играть старую мелодию. И те, кто слушал вас у рояля, говорят, что на скрипке вы играете намного интереснее и даже экзотичнее. А другие, напротив, утверждают, что вы ничем не отличаетесь от тысяч остальных, таких же любителей и что вряд ли у вас получится собрать большой зал с вашей дилетантской игрой.
Может, это и есть месть языка – превратить профессионала в дилетанта? Жонглера фраз и акробата выражений в уличного паяца, развлекающего толпу за гроши?
И как родной язык отомстит? Лишит вдохновения, сделает косноязычной…или просто отвернется и махнет на тебя рукой?
С Л О В А
Последнее время у меня появилось подозрительное пристрастие к незнакомым
словам. Можно сказать, я влюбляюсь в каждое новое слово, которое встречаю
на странице. Такая возмутительная ветреность приводит к тому, что многие из них не выдерживают и покидают мою память. Причем, при самых неблагоприятных обстоятельствах: когда я особенно нуждаюсь в том, чтобы выразить какую-нибудь важную мысль.
Я, конечно, делаю всё возможное, чтобы их остановить: выискиваю в словарях и
тетрадках, записываю в блокноты – всё напрасно. Как только я остаюсь наедине с
ними, они фыркают, поворачиваются ко мне своими сгорбленными смыслами и
растворяются на глазах, оставляя вместо себя невнятную абракадабру.
— Что? Что? И это, по-твоему, французский? – смеётся собеседник, пока я
мучительно пытаюсь задержать на кончике языка самые вкусные и лёгкие из них –
односложные, а длинные ухватить за полы ускользающего шлейфа.
— Ох, уж эта айседорыдунканья мода! – восклицаю в отчаянии, — вечно за ней тянется самоубийственный конец! Нет, чтобы пользоваться общественным транспортом и красоваться в коротких одеждах, состоящих из одного — двух слогов, так нет же: понапяливают на себя шарфики, сумочки, бижутерию и какой-нибудь умопомрачительный запах, так что уже издалека видать: голым языком это слово не взять. Тут нужен правильный грамматический подход: настойчивые ухаживания с повторением бесконечных комплиментов. И не дай Бог, поменять их местами. Этого они не выносят: сразу меняют смысл всей фразы. Вот они – причины эмансипации. Тут поневоле станешь мужчиной, заблуждаясь дождливым Парижем.
ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ
Познай себя, узнав свой словарный запас. Чужой язык облегчит исследование. Главное — запомни слова, которые ты произносишь чаще всего и за которыми не обращаешься к словарю. Тут же отбрось бытовую лексику. С ней ты не поймешь ничего – максимум убедишься в своих вкусовых предпочтениях: например, если ты запомнила, с каким артиклем употребляется чай, а в слове кофе делаешь неизменную ошибку, значит, ты явно предпочитаешь чаепитие. И пора бы купить в этот дом хоть один чайник… Так, не отвлекайся. Сосредоточь внимание на абстрактной лексике, на понятиях непредметных, а также на междометиях, вводных словах, и особенно на глаголах, которые ты по-ученически выписываешь в столбик каждый день, чтобы с замирающим сердцем подсчитать новинки в твоем словарном запасе. Мне кажется, что… — говоришь ты, когда хочешь передать ощущения сегодняшнего дня. Это похоже на… — сравниваешь те или иные чувства. Быть может, — отвечаешь на конкретный вопрос. Не уверена, — сопротивляешься чужой настойчивости. Мне бы хотелось, — произносишь почти шепотом. Я думаю, — иногда делишься спонтанными мыслями. Случайно, — повторяешь всё чаще. Да, не позавидуешь тому, кто решился на такого неоднозначного собеседника, балансирующего между да и нет, как между двумя опорами, но предпочитающего жить в состоянии занесенной для шага интонации. Тем более, если этот собеседник без словаря не понимает и половины из того, о чем с ним говорят.
Вот когда убеждаешься в правоте мужского Молчащая женщина лучше, чем говорящая. Вот когда начинаешь понимать домашних животных, преданно, но тупо смотрящих тебе в рот, пока ты произносишь слишком длинную фразу, и тут же благодарно кивающих и спешащих исполнить твои желания, когда ты произносишь однозначности из серии кушать, спать, гулять, молодец… Им-то потом не придёт в голову упрекать тебя в невежливости, как это делаешь ты по отношению к своему собеседнику , потерявшему терпение и рычащему тебе: иди сюда, подай книгу, да нет же, не словарь!!!
РЕЧЬ В ЗАЩИТУ НЕВЕДЕНИЯ
О, это счастье неведения. Когда ты не понимаешь чужой язык и поэтому упускаешь несущественное. Оно проносится мимо, как песок, поднятый ветром, или осенние листья, подхваченные зимним порывом – ты улыбнешься банальным сравнениям, пока чужие слова шелестят на ветру, не задевая, не касаясь главного, понятого без слов в тот момент, когда двое идут навстречу друг другу в потемках молчанья, пытаясь нащупать своё бессловесное мы.
Если бы все влюбленные разучились разговаривать, не теряя при этом дара любви, на земле не осталось бы ссор, сора, песка, попадающего в глаза, режущего их мелкими упреками непониманий. Первое, что запоминаешь во Франции, что попадается на слух чаще всего – с’est pas grave. Ты слышишь эти слова везде – в телефонной трубке, в доме, в метро и на улицах, магазинах и музеях. Отовсюду ты выходишь с ощущением, что это не важно. И это повторяется так часто, что неважным кажется все. И после первого знакомства ты покидаешь эту страну с таким чувством, что для француза не осталось вообще ничего, что было бы важным.
Не учите иностранные языки! Вы всё равно не овладеете всем богатством и нюансами, которыми они обладают, настолько, чтобы создавать новые и блистать в обществе артистов и литераторов, а говорить с первым встречным на улице – навлекать на свою голову новые приключения, от которых вы сбежали из своей родной страны.
Забывайте постепенно свой родной язык! Сначала забудьте, как вы называли самых любимых людей, без которых вы не мыслили своей жизни и которых собирались хранить в своем сердце до старости. Постарайтесь забыть также их паспортные имена – ваше сердце не безразмерное и если уж вы согласились с новой реальностью, постарайтесь заполнить сердце ею. Но если при всех ваших стараниях, вам не удается забыть их, постарайтесь обойтись без слов.
Научитесь вспоминать без слов, слышать без слов, понимать без слов.
Научитесь касаться друг друга мыслями и мечтами. Научитесь посвящать другим самые сокровенные тайны вашего сердца, не открывая рта. Научитесь писать им письма – и не отправлять их. Но получать ответы, которые прочитываются мгновенно.
Научитесь касаться друг друга дыханием. Быть может, прежде губ уже родился шепот… — писал Мандельштам. А прежде шепота… Вы только подумали о слове, а оно уже донеслось, непроизнесенное, до другого. А если вам не удается мысль, научитесь говорить жестами. Пройдите путь от первобытности, лишенной самого необходимого, через цивилизацию, обремененную излишком всего, к состоянию собственника, владеющего и тем и другим, но отказавшегося от желания владеть. Забудьте про ваши университеты – они все равно не понадобятся, если вы решили посвятить свою жизнь воспитанию ребенка, мужа или сочинительству, обязывающему вас найти свой собственный стиль и забыть все писанные и неписанные правила.