Краешком слуха боюсь
потревожить молчанье твоё –
что, если в нём нет меня?
***
Мне снилась нежность на губах твоих,
преображенье утоленной жажды,
стихия, превратившаяся в стих,
подаренный Создателем однажды,
И раковины приоткрытых губ,
и вздох, и всплеск притихшего прибоя,
и рыбок разлетевшихся испуг,
и небо, заслонённое тобою.
И радость погруженья в сочный плод,
наполнивший сполна ладони жизни,
и ветра замирающий аккорд,
где звуки неустойчиво-капризны.
И солнечная вспышка в сердце — был,
Меня,
преображённой, но прибрежной,
оставив между помнить и забыть…
Но нежность на губах…
Но вкус надежды…
***
Это твоя бессонница или моя?
Проведенная не вдвоем ночь
не пре-
рывается –
чужие тени отбрасывает
между тобою и мной –
между телами памяти.
Любимый,
у нас никогда
не случалось рассвета,
потому что ты уходил раньше,
чем ночь
успевала впитать свет наготы.
Но всё равно,
любимый,
позволь называть так
хотя бы одно из твоих отражений,
чтобы однажды,
у самых губ,
не услышать
горькое:
— Это не я.
***
Ты будешь искать меня в каждой из выпавших женщин,
тасуя колоду имен безразличных, а ночью
ты будешь бежать, оставляя надежд многоточья,
часы одиночеств, расстеленных душ раздраженье.
Ты будешь искать меня в тех, кто еще не закончен,
черты дорисовывать на модильяновских лицах,
кто к свету стремится и в тех, чей маршрут — у обочин,
в ночных мотыльках и сияющих в небе жар-птицах.
Ты будешь искать меня в тех, кто уже состоялся,
довольных, обласканных славой и сытых любовью
и в тех, чьи голодные взгляды больны постоянством,
кто будет прощаться с тобой с неожиданной болью.
Ты будешь, ты будешь, ты будешь все ближе и ближе,
уже без надежды стремиться, скорей по привычке,
пока я однажды тебя, как себя не увижу,
раскрыв недоверчивый взгляд ироничных кавычек,
в которых — твой страх потеряться и мой возвратиться
к началу, задевшему краем, прошедшему мимо,
туда, где раскрыта надежда на белой странице,
куда так хотелось вписать наше общее имя.
ДВУСТИШИЯ.
1
Я паперть оставила ради той нищеты, что не просит,
в горсти унося безответную мелочь вопросов.
Твой дар тяжелее, чем сила отказа. Напротив
толпятся слова-оболочки, мембраны мелодий.
Ты можешь сказать, но зачем, если Время — наш ангел,
учитель песка, архитектор невидимых замков.
Ты можешь тайком называть меня храмовой жрицей —
cледы церемоний бесстрастные скроют ресницы.
Себя предсказав не по картам – по взгляду цыганки,
смеяться навстречу ее бесполезным приманкам.
Открытый словарь иностранщиной пахнет и скукой,
когда за окном наши души воруют друг друга.
2
Стать зеркалом твоим — найтись напротив,
зажечься огоньками прошлых родин
и не бояться биться на осколки,
потрескавшись от слов сухих и колких.
И верить, что зеркальную поверхность
немыслимо приблизить и отвергнуть —
как невозможно кожу сбросить морю
когда его штормит в открытой ссоре
с воздушной переменчивой природой,
влюбленной в божество чужой свободы,
растратившей на брызги и капризы
соленое пристанище нарциссов.
Стать зеркалом — пустым без наполнений,
светиться ожиданьем отражений.
Смотрись в меня, присваивая лица —
тебе тебя я возвращу сторицей.
И, может быть, собравшись воедино,
ты просияешь лучшей из картин.
А может, в глубине стихотворенья
шепнешь себе: Остановись, мгновенье…
***
Ты смотришь прямо в мои глаза,
когда я отворачиваюсь от тебя.
Ты начинаешь слышать меня,
когда я погружаюсь в молчание.
Ты идешь мне навстречу,
когда я решаюсь на неподвижность.
Ты живешь на другом конце земли,
в десяти минутах езды от моего дома –
и добираешься до меня годами,
увязая по дороге в сугробах и машинах.
Ты вдыхаешь морозный воздух полной грудью,
пока я задыхаюсь в чужих квартирах,
и говоришь мне Здравствуй,
после того, как я произнесла Прощай.
Ты целуешь меня в плотно сжатые губы
и вышептываешь накопленную нежность,
пока я изо всех сил стараюсь
не выронить изо рта камешек крика.
КИПРСКОЕ ЛЕТО
1
Как прозрачны слова,
как светится дно их,
но ступаешь – мутится.
Песком пересыпана речь.
Окунешься — глаза разъедает.
Средиземно бытийствуя, ты
земноморьем себя окружаешь
и витийством его нерекламным.
Взморье — отдых оратора
и оратория вод
для уставших от од,
отошедших приливов.
Земля развалилась у берега
слушателем
Только здесь она уступает
благодарно умолкнув.
2
Солнце — на коже
бирюзовая соль
тень пальмы.
Люблю —
кожи касаясь
Люблю —
слизывая соль
Люблю —
вырастая до тени.
Здесь Афродита —
из пены
Здесь мы —
в каплях легенды.
3
Солнце на теле смеялось
Нежней не бывало рассвета
Мы кумандари пропахли —
историей рыцаря Львиное Сердце
Мне почему-то неловко —
слишком понравился этот напиток
соблазненной невесте
Я отвожу глаза —
каждое слово твое наступает.
***
Из таких вечеров рассветают легенды.
Мы чище наших помыслов
и прозрачней наших источников.
Под закрытыми веками бессонница нас сторожит.
Разве засыпают с протянутыми руками? –
Как высоко нищета наша.
Как низвергается водопадом подкатившая память,
силится остановиться.
Не найдешь аналогий:
логика бессильней ловушки
(сами себе капканы).
Короткий сон прерывается Словом:
не время
еще
дорога
дальше
страха
сорваться.
Утро –
наступающее равновесие –
усмиряет вздор вершин и ветерок касаний.
Редеют обмороки образов.
Остается один:
минутная стрелка.
Начинается плач гитары
Разбивается чаша утра.
Ф.Г.Лорка
***
Разбилась чаша дня — разлился звук.
В его прикосновеньи нет привычки,
как в отклике почти-смычковых рук
в итоге тупика, с ключом скрипичным.
Я сплю. Ты открываешь мне глаза
коротким:
— Встань. Я за тобой — оттуда.
Я так хотел сюда не опоздать,
а ты… Ты так хотела вспомнить чудо
и перепроживала свой маршрут,
в который раз меняя направленье,
смиряясь с мыслью: все ученья лгут,
но верят в правду, оправдавшись ею.
Я сплю. Не отрывай меня от сна
про родину обласканного лета…
Январь двуликим Янусом восстал…
Ты — сон из снов, не знающий об этом.
Ты — мой родник, но я — твоя вода.
Пока я в русле вековых поверий,
не дай под солнцем выкипеть до дна…
Но ты так юн — я не могу поверить.
Ты — тот, кто позволяет быть сестрой,
переступившей родственные узы.
Не так, как это делала Марго,
но возведя табу в квадрат искусства.
Я сплю. Я выбираю редкий сон.
В нем все — от Бога, посему — послушай:
открыла я невидимый закон:
тела даны, чтоб целовались души
и, попадая в радостный поток,
играли с увлечением в Ребенка,
не пробуя переступить порог,
чтоб общий сон поспешностью не скомкать.
***
И танцевать с тобой, прикрыв глаза,
и приближать мгновение, в котором
Самсоном сонным, ты утратишь силу.
Все так же — снизу вверх смотреть в тебя
и знать, что даже потеряв опору,
не упадешь. А жаль: на дне красиво.
Но между нами страх возводит стену,
которую дострою в Стену Плача
с единственным запретом: на записки.
Чтоб головой — о каменную сцену,
пока мольба не станет настоящей,
сбивать свой жар приемом мазохистки.
В квартире, пропитавшейся изменой
и мифами об исцеленьях дивных.
Я верю в них, величиной с расплату.
Но продолжаю танец Саломеи.
Ах, почему же я не попросила
на блюде твою голову в награду?
***
Когда я отрекалась от тебя,
стоял октябрь, и время пахло Прустом.
Ты в дом входил, доспехами звеня,
смущая миф о хрупкости искусства.
Я шила саван для своих надежд,
снимая мерки с птичек полумертвых,
прервав свой траур на словах Отрежь
кусок на скатерть, грусть закусим тортом.
Ты поменяешь латы на халат
и снизойдешь до тапочек покорных.
Я вычеркну из перечня утрат
весь вечер, с пустотой контракт расторгнув.
Мы перестанем воду лить в вино,
и разбавлять года людьми чужими,
и говорить, что счастье не дано
нам, чью любовь прощеньем заслужили
те, у кого мы навсегда в долгу,
те, кто в любви замкнулся на заботе.
Бог с ними. Я тебя у них возьму,
торжественно клянясь в твоей свободе.
И сдамся в плен по первому звонку,
антракт не затянув смущенным тоном,
и пропитаюсь мантрами люблю,
бросаясь в каждом вздохе в омут ома,
когда, не отрываясь от лица,
замечу, в невозможное не веря,
как воин превратился в мудреца,
а после обернулся нежным зверем.
Не опьянев от тонкого вина
из кубков губ, наполненных стихами,
мы будем пить стремительные да
и тантру проповедовать телами.
***
Ты – мой ненаписанный стих. Я пишу тебя ночью,
на волнах дремоты твой ритм и размах обретая.
Ты все опровергнешь, виня в произволе мой почерк,
привыкший к спокойным размерам, а твой – невменяем.
Твой Бог, он же – Демон и он же – влиятельный Гений –
Огонь, а не мокрое царство визгливых русалок,
Огонь, а не пена сомнительных слов-откровений,
Огонь – хохотун и хорей, а не грузный гекзаметр.
Твой выход из всех тупиков, и пространств, и простраций –
Огонь, мотылек легковерный, летун златокрылый,
огниво волшебное из индигирского царства,
огнище, берущее хищностью, страстью и силой.
Вода утолит поцелуем прохладной Мадонны.
Земля сохранит в равновесии, мир обещая.
А воздух свободу дарует за стенами дома,
но древний закон в его смерти огонь обвиняет.
Огонь – неподсудный, невинный, убийца и жертва,
не злой, пожирающий пленных – прожорливый варвар.
И сам он сгорит совершенным, ярчайшим из смертных,
повиснув фонариком над тротуарами в Тартар.
Светлей никогда не бывало в подземной светлице.
И веретено так бикфордово вряд ли скользило.
Войдешь – и стройны, словно спички, прядут три сестрицы,
готовые вспыхнуть с невиданной сказочной силой.
***
Мысль о тебе пронзительней, чем скальпель.
И под наркозом не-переносима.
Чем dance macabre с одушевленной саблей,
чем харакири вздорного Мисимы.
Мысль о тебе безумнее, чем битва
с зеркальным отражением напротив,
когда осколки треснувшей молитвы
вонзаются тотальней, чем наркотик.
Мысль о тебе — не мысль, а изваянье,
с которым можно жить пигмалионно.
Незыблема, хотя текучей яня,
что в инь впадает существом влюбленным.
***
…Всем небом полюбить тебя – и вдруг
узнать, что нет координат знакомых
и направлений, выбранных на слух,
и в тупиках – спасительных иконок.
И заблудиться в дебрях пустоты,
пространство ощущая как поступок.
И осознать, что прожитое ты
уже исчезло… И опять наступит.
***
Но ты не уйдешь, если мы не простимся.
А мы не простимся, проснувшись моложе.
И сбудутся наши каминные зимы
в том замке, куда даже Время не вхоже.
И сбудутся наши картинные сцены
для зрителей избранных — ангелов падших.
Я буду твоей королевой бесценной,
а ты — королем, от сокровищ уставшим.
А я не уйду, даже если простимся.
Но мы не простимся — мы просто не сможем,
и счастьем наполнимся невыносимым,
и сбудемся здесь на пределе возможном.
И только тогда, притворившись случайной,
сорвется с цепи языка неизбежность,
разбив тишину церемонии чайной:
-0 Когда же мы сбросим земные одежды?
***
Жить, обожженной твоим появленьем,
утром смывая ущербное нужен,
звать тебя Братом, Возлюбленным, Мужем,
воспринимая во всех проявленьях.
Краешком мысли нащупывать близость.
Всем существом ощущать сопричастность.
Не создавать из желаний девизов,
но превращать ожидание в счастье.
БЛЮЗ
Ты — арестант моих камерных мыслей, желаний, надежд.
Ты отбываешь свой срок с добросовестным видом слепца.
Ты задеваешь цепями прохожих и зрячих невежд,
тех, что под ребрами прячут от воли пустые сердца.
Ты — пациент моих снов, что бессонницей лет излечим —
Не пожелаешь в объятья забвенья уйти с головой
в мир, где господствуют бодрые, в меру живые врачи,
те, что приносят в блестящих таблетках фригидный покой.
Ты — тот турист, что мои города проживает пешком.
Шаг твоего любопытства стремительней нрава границ.
Мельком осмотришь витрины с коллекцией прошлых божков,
чуть поподробнее — храмы, в которых не падают ниц.
Ты — иммигрант в мои земли, тебе не вернуться назад.
Ты наблюдаешь повадки диковинных хищных зверей.
Ты изучаешь язык, на котором смеется гроза
И загораешь под солнцем, чтоб взгляд становился темней.
Ты — утопающий в море, которым тебя наводню.
Можешь стать Ноем ковчега и выйти сухим из воды.
Твари по паре найдя, подведя их законно к венцу
и оставляя потомкам потоп — отмывать их грехи.
Ты игроком, соблюдающим правила дерзкой игры,
сядешь напротив, чтоб выиграть партию песни моей.
Я пропою потому, что напротив – не зритель, а ты,
и для того, чтобы проигрыш мой сделал песню твоей.
Ты расшифруешь все тексты моей герметичной души.
Ты — кандидат тех наук, о которых не принято вслух.
Мне, наконец, надоело к тебе подбирать типажи.
Как бы скорее сложить единицы, добравшись до двух?
***
Ты осторожно вводишь в лабиринт,
ведешь меня с закрытыми глазами
и пробуешь на вкус нетвердый голос.
В утробу темноты входя, как винт –
инициацию или экзамен –
я безымянно прохожу, бесполо?
Я заблуждаюсь в имени твоём
с двусложностью сомнительного корня
и кроной, что уходит в темноту.
То ровным, то ветвящимся стволом
с зарубками, твердящими: запомни,
но не вонзись в подкорку-пустоту.
Ты световую нитку в руки дашь:
мол, не клялась смиряться с местным адом,
могу, едва устану, выбираться.
Путь криптографий, может, и не наш.
А кто из нас Тезей, кто Ариадна –
решат искусствовед и папарацци.
Но с каждым годом отдаляя цель –
открыть закон двойного притяженья –
от пиктографий шаг до каллиграфий
вершу, швыряя мастера в купель,
чтобы попасть в эпоху Возрожденья,
не прибегая к жанру эпитафий.
И не цепляюсь за спасенье-нить
навстречу световыходу, покуда
не сыщется мой голос в сонном хоре,
пока не перестану эхом быть,
который вторит твоему маршруту,
напялив рамки радости и горя.
В обрядах похорон-рождений-свадьб
запутавшись – сама себе Сусанин –
я живописью балуюсь наскальной…
Пока тебя не стану узнавать
по почерку с закрытыми глазами,
я не покину лабиринт зеркальный.
***
Храню тебя,
заслоняясь от света шторами век.
Храню,
сжимаясь в комочек нежности,
не смыв ни одного поцелуя,
каждое утро на весах
отмечая степень потери.
***
Я наполню себя:
зарисую, закрашу тобой,
я себя залеплю, замурую в тебя,
застряну колеблющимся ребром.
Как тростник, можешь его вырывать,
придавать форму Евы с претензией на Галатею,
нянчить, как ребенка, свалившегося ниоткуда,
и учить самым небесным манерам —
как искусству вымирать с нарастающей амплитудой.
Взмах — и надежда теряет опору земную.
Взмах — и тело на высоте ожиданий.
Взмах — и задеваешь самую высокую струну…
Но попадаешь в сферу музыкальных влияний.
Ева — земной закалки. Это Лилит полетела
или Галатея, на клочки облаков раскололась.
Откуда-то возникает Климт — как панацея
с коллекцией полувоздушных женщин для избалованных
художников.
Одна из них — для тебя.
Остается оригинал закрасить на скорую.
Пока она не заметит отсутствие ребра,
ты лаской одушевишь ее в новую форму.
***
Где паузой на двоих
ложится февраль вечерний,
как снег, беспризорный стих
скрывает предназначенья
Ах! – в черно-белом плену,
застыв перед сонной осиной,
в контрастах тону, тону…
Ты мыслишь зеленым и синим
и ждешь колоритный ответ
А я — только сад и шелест…
И так далеко — до нет
и да прозвучит как ересь
Сознанья сумбурный лист…
Я в паузе – как в засаде
Подводные па танцовщиц…
Дега дежавю де Садик…
Ты почерк изменишь и
вдруг станешь писать небрежней,
чтоб бережнее вести
слепую к чужой надежде
Вести по своим местам,
взяв за руку домоседку…
Скорее бы перелистать…
на том берегу подсветку
Мы выбрали час, когда
в неистовом откровеньи
уравнивает цвета
снег, вопреки разделенью
и сожаленьям о том,
что краски сотрутся и даже
мысль о прогулках вдвоем,
на надоевших пейзажах
у зарифмованных рек, и
как стыдно услышать гений,
как встречи скупы, редки
и лишены откровений…
Они проходили здесь, —
напишет бумагомаратель, —
и слов их не перечесть,
понадобится издатель
Твоими глазами смотрю…
Но как навести резкость
и не припасть к словарю,
и не попасть в детскость?
И радуюсь, и дрожу:
хоть кто-то из нас — зрячий
ты спросишь: чего я жду?
Я просто живу настоящим
Я знаю: наш сад земной
на сувениры растащат.
Ты спросишь: как быть со мной?
Наверное, как с настоящим…
***
В центре моем,
где жажда встречается с пустотой,
а голод – с голосом-стержнем,
которым ты впишешь в тело
божественные письмена,
( и каждое с алеф начнется),
чей смысл откроешь без перевода,
пока не осмелюсь их — вслух,
в центре — сейчас ручеек,
берега омывает,
несет вдоль изгибов
свой быстротечный каприз…
Возьми мою голову в руки,
втяни мои губы,
как будто они – твои,
открой мне повадки зверей,
чьи поцелуи длиннее,
чем время, отпущенное на утоленье
воспаленного солнца желаний…
И пока я краду у далекого нищего
то, что он потерял
(я всегда покидаю небрежных),
сотвори из меня
бездонный колодец,
где затеряется стон твой.
***
На той высоте, где ни звука, ни вздоха помехи
уже не коснутся привычным земным обаяньем,
и прожито всё – до последней пасхальной омеги
в пределах родных, подготовивших сердце к изгнанью,
я слышу: ты – тот, кто не хочет в закрытые двери,
но всё же проходит сквозь опыт желанных вторжений,
с охапкой гармоний – к моим атональным апрелям
уже на пороге постигнув закон возвращенья.
Мне жаль: я тебя уже тысячу раз описала
во всех партитурах чужих, узнаваемых в профиль,
пока ты себя раздавал исступленному залу,
шаманом, отбросившим маску надменного профи.
Мне жаль: ты не первым касаешься трепетных клавиш
то странником тихим, то первопроходцем упорным,
прочтя перед входом: Войдешь – и надежду оставишь,
шагнув… Отшатнувшись: а, может, не стоит — повтором?.
Ты тему ведешь, как Вергилий – по кругу, по кругу,
по белым ступенькам покорного тела рояля,
попав в диалог виртуозный с настойчивым звуком
и с теми, что в паузах робких навеки пропали.
Ты вспышками мыслишь, атакой уверенных пальцев,
лавиной аккордовых выкриков, взрывами зноя.
Конечно, ты можешь и ласковой классикой вальса
любой мотыльковости вторить в традициях Ноя.
Зачем же в ковчеге проворном так много незваных
и клавиши пенятся, вспомнив себя в Пастернаке,
и слух закипает на той частоте, где гурманы
рискуют обжечь ожиданья о темную накипь?
ПЕНЕЛОПИНЫ ПЕСНИ
1.
Я ждала тебя двадцать мифических весен,
Одиссей, я устала быть забавой Гомера.
Мое сердце старей постаревшего тела
и пирующих тел женихов не выносит.
Я ждала тебя двадцать лирических песен.
Я пряла их и пела, распуская ночами
черновик моих слез и античных мечтаний,
что к утру исполнялись для избранной прессы.
Я ждала тебя так, обходя кенотафы,
что забыла о камне на сердце бездомном.
Он не нужен ни технолюбивым потомкам,
ни поэтам, живущим набором метафор.
Одиссей, я устала быть светской тигрицей,
королевой желаний осаждающих взглядов,
легендарным образчиком верной награды
стойким женам, лелеющим вымерший принцип.
Я готова к скандальному бегству из жанра,
в грех отчаянья впав и отчалив к паденью…
Только ты не проходишь ни нощно, ни денно.
Я, пожалуй, еще подожду, мой желанный.
2.
Я осталась дома – плести ковры,
иногда выходя, чтоб раздать не по чину.
Извини, но в мире беспросветной игры
я опять не стала деловым мужчиной.
Мне казалось, плата столь высока,
что не стоит портить реноме царицы.
Пенелопам проще не спать до утра,
а потом – назло женихам ложиться.
Можешь за руку вывести в гидропарк –
от осад устав, все ж осталась певчей,
мимо пар плетущихся и плетущих парк
провести… Но нити у последних крепче.
Лишь прошу об одном: не превратись в персонаж,
всем словам моим назначая цену.
Я итак слишком яркий нанесла макияж
перед нашим выходом на большую сцену.
Ну а если выбегу за непрочный порог,
понесусь над миром бесхитонно-босая,
привяжи хотя бы парой-тройкой строк,
прорисуй мой воздух – я ускользаю…
Но уже свысока, где не видать ни зги,
выходя из себя, я смотрю невинно,
как язык на тело кладёт мазки,
прежде чем сделать его картиной.
***
Ускользать, как шелк из рук китаянки,
оставаясь при-косновеньем Востока.
И уже спиной излучать осанку,
но еще лицом не дойти до порога.
Ускользать, как воздух, за который можно
зацепиться, тотально став невесомым.
А потом неожиданно жизнь подытожить
и родиться с новыми хромосомами.
Ускользать, отказавшись когда-либо вспомнить,
что следы бывают иного свойства.
Так, при возвращеньи обновленная сома
остается в тебе и мерцает спокойствием
Ускользать, как сон, лишь откроешься утру,
чтобы солнцем смыть ночные кошмары,
повторяя простые, но верные сутры
на татами, как будто на мягких нарах.
Ускользать, как мысль, за которой право
мысль отбросить, если нельзя усвоить,
а потом в безнадеге запеть Ave,
от сопрано вдруг перейдя к вою.
Ускользать, как лишняя доля в такте,
придающая новое направленье
музыке, прозвучавшей как-то бестактно
пока к ней не прикоснулись руки гения.
Ускользать из ладоней, струящих ласку,
оторвав бутон головы от тела,
зацепившись за свойства картонной маски,
защититься от любящих рук Отелло.
Ускользать по придуманной вертикали,
высотой оправдав неумение видеть
со смотровой площадки подарок горизонтали,
без которой небо не стоило и выеденного…
Ускользать, как взгляд, что споткнулся о тело,
за которым тщится найти иное,
но не может выбраться за пределы,
потому что привык познавать земное.
Ускользать, унося за собой нежность,
не расплескиваясь по дороге к свободе,
заставляя пульс памяти биться все реже,
с каждым шагом переводя его в плоть мелодии.
Даже если однажды попасть в невозможность,
убедив себя, что обет просрочен,
ускользать, как змей, что меняет кожу,
на руках оставив лишь оболочку.
***
Это белые цветы недолгих встреч.
Это храм, в котором нет икон и свеч.
Это полная потеря всех основ,
Это вязкое во рту не надо слов.
Но ворочаются узники слова:
я- лю-блю-те-бя- лю-блю-лю-блю-те-бя.
.
***
Я бы никогда не заметила,
что моя квартира превратилась в склеп,
если бы каждое утро
не находила под окнами белую розу.
Я бы никогда не поняла,
что ты носишь траур по мне,
если бы однажды
роза не увяла прежде,
чем я восстала,
чтобы унести её в свой мир.
Я бы никогда не постигла,
что отказалась от жизни,
если бы в один из снежных дней
не оставила твою розу запорошенной:
на могилах некому ухаживать за цветами.
***
Апокрифами испорченные,
канонов чужих не блюли,
от индульгенций просроченных
отказываясь, как могли.
Взлелеянная иллюзиями,
взлетая в нагую высь,
заветным стандартам-узникам
не подчинялась мысль.
Презрев все законы зодчества,
мы строили вопреки:
несбывшиеся пророчества
преобразив в стихи.
Забыв про закон фундамента,
всё окна и двери – без стен,
условностями не заваленный,
дом не отбрасывал тень.
Без кирпичей-допингов,
строительство со-творишь?
Презрев все законы логики,
мы начинали с крыш.
А крыша – как та отверженная,
съезжала не чуя лесть, лелея месть
и мы, как атланты поддерживали
её маргинальную спесь.
Масонствуя и мессийствуя,
носились с ней до зари.
Воинствуя и витийствуя,
внушали: скорей, усни.
Нельзя же все лето бодрствовать.
Сон разума – хоть на час!
А он злобным змием юродствует:
дождешься, ага, сейчас!
И, может быть мы и построили
летающий легкий дом,
но осень пришла забастовками застойная
с коротким вердиктом: облом.
***
Неожиданный дар сентября –
солнце нежности в робких аллеях –
сохраняет от знойного дня,
поцелуем коснуться не смея.
Если бремя легко, как листва,
для взлетающих крон нет пределов.
Обними вместе с солнцем меня –
и тогда не почувствуешь тела.
Твой покой вопреки возлюбя,
шелест страха при встречах лелея,
я тебя берегу от себя,
я тебя обхожу, как умею.
Оставляя в тебе пустоту…
(только имя занозой засело),
наполнять миражем не спешу:
для тебя я свободы хотела.
Избавляя от прошлого для
настоящего (знаешь: по вере!),
я тебе возвращаю тебя,
улыбаясь бесценной потере.
Покидаю твой сон поутру…
Открываю в бессмертие двери…
Если я ошибусь и умру,
мне никто на земле не поверит.
***
Как рассмотреть сквозь отпечатки лет,
сквозь опечатки выцветших изданий,
сквозь безнадежно пасмурный рассвет
наполненных, но одиноких зданий?
Как рассмотреть сквозь беспросветность встреч,
ворвавшихся в вечерние пустоты,
в дамоклово-уклончивую речь
навстречу гостю позднему:
— За что ты?
Как рассмотреть – не вздрогнуть, не моргнуть,
не сделаться чужой и преходящей,
не скрыть свою трепещущую суть,
когда тебя увидит настоящей
слепец прозревший – тот, кто свет дневной
познал сквозь стекла, а ночной – сквозь веки
и разобрал, сорвав за слоем слой:
мы – снов ловцы, где тонут человеки,
и удержал желанием одним
тончайшие, невидимые нити,
пока я белой бабочкой над ним
пыталась Видеть.
***
Когда сотрет обида макияж
у зеркала, безжалостного утром,
припомнив свой сумбурный вуаяж
и пыль дороги, смешанную с пудрой,
и дар, что оказался западней,
сплетя слова в невидимые сети,
и приговор: опять идти одной,
не приближаясь ни к кому на свете,
разбуженная болью, как звонком,
душа проснется в пустоте просторной
и утешенья не найдет в другом
заплаканным ребенком беспризорным,
и забытье зеркальное разбив,
припомнит, как в пути покрылась телом,
сокрывшим Слово, сотворившим миф
о Женщине, которой стать хотела.
***
Я могла бы передать тебя словами,
но поделиться тобой с кем-то…
Я могла бы спеть тебя по нотам,
но ты звучишь невозможным оркестром
Я могла бы ослепленным мужчиной
любить оболочку,
но страх твоего страха
сковывает руки желанья.
И я заключаю тебя
в объятья тишины,
и ласкаю жадной памятью,
и целую каждое слово
из твоих уст,
и все спокойные ночи,
выпавшие на прощанье,
превращаю в один
беспокойный сон
о возможном.
***
Смысл ускользает. Ладони ко лбу прижаты.
Поиск приводит в самую суть невнятиц.
Им предстоят еще тысячи рукопожатий.
Но в этот вечер — только одно объятье.
Мой Минотавр — легкоатлета образчик,
что перешел на трусцу, проклиная гендер.
Твой лабиринт так иногда заманчив:
выбраться из него — плоти лишить легенду.
От тупика к тупику — тропы тропинок.
Хруст мертвой ветки — страх растоптать основы.
Как отличить то, что согнуло спину,
в землю стремясь от того, что к прыжку готово?
Мифом живут не распознавшие выход,
мечутся, не меняя маршрутов, исчерпанных прежде.
Ты с каждым словом ближе. Перестаю выкать
и выбираюсь по тоненькой нитке надежды.
***
Как влюбленный мальчишка, звонок за звонком,
я ищу тебя в городе дел и подделок
и наткнувшись на голоса четкий фантом,
фантазирую на посторонние темы.
Я боюсь расколоться на тысячи слов,
что тебя унесут от далеких и близких,
оторвав от прилично-привычных основ,
восхищеньем окутав:
— Вот это — актриса!
Да, скорее актриса, чем пылкий поэт.
Я играю в бесстрастья ученые игры.
Словно мантру твердя неприступные нет.
Не решаясь не то, что на стрелы — на иглы.
Даже взглядом боясь прикоснуться к тебе.
Ты губами упрешься в просвет между нами
и раскроешься словом, исчезнув в себе.
Только запах оставив и привкус обмана
***
В капканы слов попали наши губы,
когда произносили оправданья.
В капканы снов попали наши души,
когда сближались с просьбой расстоянья.
Ты — персонаж моих забытых сказок.
Я — персонаж твоих надежд-запретов.
Давай брести в потемках без подсказок —
ступеньками к невидимому свету.
Не прерывать вопросами объятий.
Не подчинять ответам вдохновенье.
На встречи, как на праздники распятий
являться — на застолья откровений.
***
Настойчивый дух, приходящий в пустые минуты.
Птенец, проклевавший мне волю, займи мою клетку.
Не смей улетать — ты уже окольцована встречей.
Не делай мне больно: навек поселись в моем теле.
Дополни ущербность дочерностью и материнством.
Тебя утаю от людей и от ангелов падших.
Не дам исповедовать даже в церквушке забытой.
Ты — новое Слово, что я донести не посмею.
Ты — речь, что прервала мое безъязыкое чувство.
История, лесом воспетая, взгляд в орхидею.
Ты — лесом — босая беснуешься в святости женской.
Ты — лесбос, затопленный патриархатом, но всплывший.
А волосы ивой свисают к лицу водоема.
За этот рассвет поднимаю последние капли.
За свет, что подкрался (ах, он не умел целоваться)
Хрустальная жажда пуста, утоленная ночью.
Ты тихо уходишь — чужие бокалы наполнить.