1.
Мое изгнание
из себя
выхожу
но не вслух
Радуйтесь
не пожелавшие
в темноту на ощупь
в открытыми глазами
Сама
к вам
заставленным
статикой
по следам согласия
на кивок головы
выйду
вашему выходу
Ведь я уже рядом.
2.
Я иду к своему пределу.
На пути те — кто любит меня.
Я прохожу предел.
Я иду к пределу дальнему.
На пути те — кого люблю я.
Я прохожу себя.
Я иду к пределу пределов.
Путь исчезает.
Я теряюсь в преодолениях.
3.
Никем не объявленная война.
Просто на границе
перестали различать
свое и чужое.
В воздухе носятся
игрушечные стрелы и мелкие камушки,
задевая случайные слова,
что вскрикнув, падают,
искусственно разбросав ручонки
( Пока не ввели военное положение,
можно возвращаться поздно).
Скоро появятся санитары —
восстанавливать контуженные заблуждения.
У них особые средства, невербальные:
взглядами, жестами…
Поцелуй достанется покорнейшим.
4.
Война
Истина истребления
Новые поселения.
Война
Черепки черепов
Архитектура.
Война
Апокалипсис
Археологии.
***
Время выходит из себя,
бьется в припадке
вместиться в жизнь.
Мы выходим из себя
в пытке временем,
не успевая жить.
Машины выходят из себя,
наезжая на пешеходов,
переходящих дорогу несвоевременно.
Время выходит из них,
облегченно сбрасывая
часть ноши.
Мы выходим из машин.
Нам тяжело.
***
А пока — Апокалипсис
покачивает боками белая лошадь
Я тоже умею держаться в седле
когда все рушится на земле
зеленое-красное-синее
смесь безвкусная мазня
ну и творец попался
Говорят это будет
новый стиль
жизни
когда останутся
одни старцы и дети
т.е. ставшие праведными
и не переставшие ими быть
Но Бытие уже записано
не бойтесь
все останется
культура спасется
и лошадь пасется
Водкин ее успел перекрасить
не плачьте так громко
вы же не трубы
не бойтесь: все повторится.
А вы думали,
это Конец?
***
За невозможную возможность.
Когда смотришь
в черное зеркало ночного неба —
и различаешь свое отражение.
А после
прикасаешься к его поверхности
только для того, чтобы убедиться:
это — не ты.
За возможную невозможность.
Когда сказанное
может обратиться в сказку,
но ты не произносишь его,
опасаясь лишиться собственной судьбы
и посеять на ветер
последнее уцелевшее чудо.
За невозможную невозможность.
Когда бросаешься в открытое небо
с единственным словом
и знаешь,
что оно донесет тебя
и не позволит разбиться.
Путями Зверя.
1
Со мной что-то творится.
Со мной заигрывают хищники.
Но пока я летаю во сне,
их оскал не станет моим.
Где окажусь сегодня —
в зарослях звуков,
в лианах слов,
оплетающих движения?
Остановлюсь ли жертвой
чьей-то улыбки?
Хищники приближаются —
я отступаю,
отягощенная путами твари.
2
Достаточно дождаться минуты,
когда Слово выдаст жилище,
оставленное на время охоты,
и, отсчитав шаги,
войти туда,
откуда запах жертвы
отвлек его от мирных мыслей
о потомстве.
Тогда не страшно нападенье
для жертвы:
прыжок достигнет
только тень ее.
А та — уже в норе —
насытившимся Зверем,
кровь облизывая с губ,
потомство переваривая,
ждет возвращения хозяина.
3.Превращения.
С. В.
Маленькая хищница,
с крадущейся походкой и вкрадчивым голосом,
лукавым взглядом
сквозь распахнутую невинность
и ловкими движеньями цепких лапок,
ты прыгаешь на руки —
и они вот-вот истекут молоком,
но хищница,
ты питаешься мясом
и бродишь вокруг жертвы,
напоминая гиену в минуты голода,
ожидающую убийцу-зверя,
чтобы остаться невинной,
но потеряв терпение,
хищница из породы кошачьих,
ты гибкой пантерой впиваешься в жертву,
а зверек попадает на седьмое небо
под поцелуями твоих клыков,
испуская дух сквозь красные дырочки в глотке;
и, опьяненная запахом крови —
о, тебе нужно так мало,
чтобы насытиться —
ты устало растянешься
на спокойной прохладной земле,
расползаясь змеей…
осторожней, слейся з землей,
столько охотников бродит,
и их остановит лишь жало и цвет —
черная кобра
в беловолосых язычках пламени вдоль плеч,
ты блестишь кольцами-улыбками,
извиваясь в стихотворном танце,
взвиваясь на дыбы
арабским скакуном белозубым,
тонконогая, как лань,
которую ты проглотила, чтобы подняться…
ты чувствуешь в себе ее сердце?
Ты стала невинной? —
как много ты можешь,
хищница!
Ж е н щ и н а.
4
Птица становится хищной.
Та,
что крохи снисхождения клевала голубино,
ибисом приветствовала проявления Ра,
на рассвете радуясь тонкошее-невинно.
Высоко под солнцем сокол парил —
и, божественный, лишь благородным остался,
на охоте Египет роняя с крыл,
променяв священный титул на царский.
Сколько вверх не заглядывай — небо не занято.
Может, в глазах поселилась, хищная?
Откуда ты, взгляд на земное-затравленное?
Откуда ты, мысль о загнанной пище?
Ты кружишься долго над жертвой бессмысленной.
Надеешься на оправдание, падая?
Мой кречет благородный, коршуном обернись
и клюй только падаль,
падаль,
падаль.
5
В.М.
Не нужно зелья. В запущенном саду,
где каждый куст готов к метаморфозам
и может сойти за яд, от коего умрут
его же обитатели — жуки, стрекозы,
муравьи, а также другие существа,
а может испить из вен живую воду
и оживить тех, которые едва ли
желают этого, но пьют природу
по капле, скорее по привычке, чем
подвластные злодейскому наитью…
Так вот, в саду запущенном за тыщи
лет, колдун прогуливает свою обиду,
как собаку, когда вокруг полно дворняжек
и гордостью владельца не щегольнешь,
когда похожи лапы, лай и даже
глаза, пронзающие словно нож
в руках ребенка, не видящего смерть
в одном из многих шипов в саду
запущенном, так что пустым, как свет,
он может показаться (когда б в аду
свет был возможен) и мрачным ( когда б
в раю деревья отбрасывали тень)
уставшему искать бутоны зла,
в которых жизнь и смерть одновременно
и движется лишь прихотью — не силой —
и не дано упиться торжеством
шамана, заклинающего:
— Приди!
Он покидает сад. Он раздражен.
6
Как санитар — рассвет на цыпочках
юную смерть уносил.
Не хватило третьей попытки
до совершеннолетия вымысла.
Я услышала уснувшее ВМЕСТЕ —
круглосуточное, беспросветное.
Но вой, растерзавший степь,
в волке разбудил преследователя.
В утреннем беге задыхаясь,
полдневное солнце догоняя,
страх в пульс дня в-тап-ты-ва-я,
он обрастает движением траурным
Скоро удивятся поминкам
с мертвым без родных-близких,
где ломятся невидимые столы
и волки лакомятся рыбой.
7
Иссякает возможность любить.
Оазис все меньше.
Рыбы последние капли влаги
хватают уже безразличными ртами.
Деревья лишаются собственной тени.
Вчерашние стройные травы
горбятся, как старички.
Нужно скорее искать новый источник.
Но легче под солнце жабры подставить.
Жар начинается с полдня,
смерть — ближе к полночи.
Есть еще время.
Закрывая глаза, попадаешь в тень.
Только не падай, увидев мираж —
это еще не ложь.
К ней припадаешь
в новом оазисе.
8
Это Зверь, заключенный в квартире, очнется во мне
и, готовясь к прыжку, не увидит достойной добычи.
Если это еда, то ее можно взять на столе.
Если — он… Он приходит таким же голодным и хищным.
Это Зверь, обернувшийся в дикое прошлое и
рассмотревший себя посреди естества и оскала
хищных зарослей, загнанных лет, оберложенных зим,
или в центре пустот — восседающим тронно на скалах.
Все слова — лишь от страха очнуться однажды собой,
обнаружив искусство рычать от заросшей обиды.
Это Он по утрам поднимается, словно больной.
Это Он просыпается вечером, точно убитый.
9
Загнанная мечта,
ты все-таки преодолела черту.
Теперь можешь падать.
***
По дороге к небу
никогда не доходила
до последней ступени,
очень скоро начинала задыхаться:
то ли божественная лесница
поднималась все круче,
то ли кислород уменьшался.
Опускаясь все ниже,
никогда не оглядывалась:
то ли спешила домой,
то ли не понимала,
что возващаюсь.
***
Л.
Женщина
с телом слоновой кости
на расстояньи дыханья
бессонница в клетке
грудной
стук переби-
вает слово
готовое вырваться
сердце
путь губам преградит
Женщина
с телом
отдельным
ближе протянутой ласки
желанная
с телом-помехой
Женщина сонная
Женщина-страх-шелохнуться
прервать
теплого сна неподвижность
завоевателем
в т р о п и к и р а к а
прокрасться
литературной тропой
застыть
на грани инстинкта
завидовать
Первым
лишенным различий
не разделенным
двойным одеялом
закрыться
холодом белого бреда:
на тающих льдинах
две кровати
на расстояньи раскола
высятся
ч и с т ы е
над ледовитой
стихией бесчувственной
к страхам совместным:
если коснется
озноб одиночества
кто первым
восстанет?
***
Влюбляться. —
Касаться мизинцем поверхности отполированных возрастом чувств,
заглядывать в щелку соседней квартиры,зачем-то оставленной чуть приоткрытой,
и тонким лучом освещать беспорядок,не опускаясь до пыльных напутствий,
и тратой-свечой неотопленной ночью в ладони морозные литься избытком.
Влюбиться. —
У времени выхватить время, навстречу бросаясь сквозь правила к голу(!)
сквозь головы, сбитые с тол(к)пы и вопли:
— Забыть о достоинствах плавной походки!
Но мяч — уже в сетке (заброшена ноша), а значит — несложно захлопнуть ладоши
и вспомнить о внешнем. Но зрители вышли, а вслед — игроки.
(Подвело время года).
Любить. —
НЕ касаться — копаться окоченевшими пальцами в грунте холодном.
Не ради сокровищ — следов, проступающих первым запретным, забытым подарком.
И смерть сквозняковую ждать на пороге свечой, посвященной бесценной находке,
не смея приблизиться в блеске победным, лишь позже — уже отслужившим огарком.
.
***
Никогда неприходящая старость
никак непришедшая юность
Возраст цветов и трав
Возраст бабочки-однодневки
на тысячелетнем баобабе
Корочка коры отрывается ветром
капает сладкий сок забвения
из вен
преждевременно
Не пей
прислушайся
кукушка еще когда-то
Кукушка накаркает еще и еще
Не дай Бог на веки веков
высохщим Агасфером
отдыхать каждое лето
в редеющем с г о д а м и
л е с у .
***
Меня никто не ждет,
когда иду за солнцем.
Никто боится тенью прорасти,
перехватив лучи, не вырвать превосходства
у света — и сойти с моей тропы:
— Ну что ж, иди одна,
но прежде выпей столько,
чтоб в жажду не впадать: родник остался тут.
Там — только миражи, наполненные солью
тысячелетних о-трезвляющих минут.
Поэтому — никто.
А солнце-изваянье —
тем более — к нему паломников не счесть.
Я становлюсь песком, пропав в песке признанья.
Меня лишь почерпнуть, но не прочесть:
Засыплют знаки все попытки новых знаков.
Не объяснить, когда что крест — то дар.
Я с ним с востока шла, зачем-то шла на запад,
подставив мысль под солнечный удар.
***
Собирая плоды…
(Это дерево где-то встречалось),
переспелыми пальцами пробуя сочный загар,
без труда находить ароматное круглое счастье
и суму наполнять, где гуляла весь век пустота.
Это сад или Сад?
Это только земная забота —
насыщая свой день (так — сосуд — до краев, через край),
ночью желтыми снами светиться, сгорая, и потом —
и накопленным днем поливать свой посеянный рай.
Собирая…
Ты здесь у себя или ласковым вором?
Где хозяин, когда виноградник разросся, как град?
То ли гроздья пропитаны привкусом плода-позора,
то ли яблоки мелкие, словно чужой виноград.
То ли это лоза, словно лаокооновы змеи,
вдоль артерий ползет, преграждая кровавый потоп,
чтоб бескровную душу поднять — и не вырвать. Развеять…
но на корень с опаской смотреть, как на новый исток.
То ли дерево стало чуть ниже, чем было когда-то,
и плоды — лишь дотронься — и падают веско, как речь,
чтоб споткнувшийся некто поднялся Великим Распятым
и остался навеки в саду — не стеречь, а беречь.
Вот наполнился день, и уже не поднять урожая,
но змеиная мысль подползает и шепчет : не то.
И рука, вспоминая другую, по веткам блуждает.
А в земле — первобытного горя ненайденный плод.
***
Когда меня заменит легенда
и имя на губах гурманов
приобретет привкус изысканности,
я оживу у тебя на руках,
утверждая свое право
на непризнанное светом,
обнаженное настоящее,
в котором звездные язвы исчезают
под твоим лаской-языком.
МОЛИТВА
Сбежать вдвоем
в одну из пылких стран
изгоями холода,
произвести на чужом языке
самое редкое чувство
и вырастить его под взглядами
понимающих аборигенов
***
Сколько ПОСЛЕДНИХ РАЗ
прожито заново,
и остается возможность
для новых кончин.
Сколько вымирающих
зародышей встреч
гниют в утробе судьбы,
не пытаясь родиться.
Но тот, кто скажет:
ЗАМЕНИ МНЕ ВСЕ,
отнимет меня у меня.
***
Я дойду до последней черты, за которой — расплата.
И ее не узнав, разобью на границе вигвам,
удивясь на особенность здешних восходов-закатов —
с каждым взглядом — последних,
предназначенных редким богам.
Почему оторваться — как выпасть из рук равновесия
в желтый круг циферблата, то в полдень, то в полночь пропав?
Почему чем возвышенней просьбы, тем условья отвесней,
и на них — только снизу и — если светла голова?
Почему в этом мороке из простора и скал нет поверхности,
чтобы дальше идти, если выбор похож на обвал,
где от легкого ДА к игу НЕТ залегли бессловесности,
на таком на краю, где уже невозможна трава?
Где времен грамматических императивы отброшены,
как обвисшие стрелки, а время вернулось домой,
где закат перепутав с восходом, я стану возможной
на границе, как в доме своем,
н и ч е г о не платя за постой.
***
Время полночи
Возраст Маргариты
Симфония бала
захватившая врасплох
наготу просьбы
не-прозвучавшей
Надежда
исполненная
невидимым оркестром
Тень дирижера
Жест власти
Тело свободы.
***
НА РАССТОЯНЬИ
возможны
взмахи воображенья и даже
членораздельные мысли —
заложники связи.
НА РАССТОЯНЬИ, ПРЕРВАННОМ
случаются-слышатся
попаданий припадки,
пропадание в диалогах,
складывающихся крыльев хлопок —
хоп — и прикосновенье.
НА РАССТОЯНЬИ, ПРЕРВАННОМ РУКОЙ,
со-прикасаются
просьба и милостыня,
нищета и щедрость,
горное с гулом нарастающим
воздушым
(транспортом-змеем-искусом?)
НА РАССТОЯНЬИ, ПРЕРВАННОЙ РУКОЙ
ПРОТЯНУТОЙ
пересекаются
поля и орбиты,
в путаницу радиусов
переход
глаз на Вы-к(а)Ты
совершая.
НА РАССТОЯНЬИ, ПРЕРВАННОМ РУКОЙ
ПРОТЯНУТОЙ В ПОПЫТКЕ
Ударяются
возможности о не-
воображенье — в оргию,
диалог — в пух и перья
пуская…
5-4-3-2-1-
Какие там — выстроенности-мысли…
… — 0000000000000000000000000000
НА РАССТОЯНЬИ, ПРЕРВАННОМ РУКОЙ
ПРОТЯНУТОЙ В ПОПЫТКЕ ВЗЯТЬ
рвутся бумажные щедрости,
р а с с ы п а я с ь на п р о с ь б ы,
из разомкнутых глоток орущих орбит
опрокинутые скорости на поля нападают,
скорописями нетерпения заходят, захватом,
плазмой клякс — в разные стороны —
вулканические, непобежденные
разлетаются звонкостью согласных —
раз-раз-раз — признаком осколков.
На расстояньи, прерванном рукой,
протянутой в попытке взять с собой,
осыпаются листы — черновики вчерашние,
оседают в спасительную покорность,
скрадывая е щ е удары.
За здравие утренних дворников
пьются (не бьются) рассветы:
опущенные-в-листья-лица-сметаются-
смеются-дымом-обновленные-возносятся
к свету,
смиренные слияньем.
***
Я — ведьмой в твой обморок.
И голоса яд вспоминая,
при встрече неловкой ты только:
— Простите, мы где-то…?
— О нет, Вы ошиблись…
А впрочем, Вы так изменились
за тысячи лет, когда все поклонялось Дажьбогу.
Ты — всех фанатичней:
с восходом теряясь в молитве,
с закатом ко мне возвращаясь лучом отчужденным.
И лишь в темноте удавалось собрать тебя в тело.
И лишь по глоткам приворотным наполнить желаньем.
Разжечь до любви, нашептав над бокалом ночное.
Почти позабыть, что заклятие сроком — до солнца.
Но зелье, насквозь пропитав, остается и бродит
отравленной кровью, что брызнет при встрече
случайной.
***
Ты идешь по льду — тебя не берет вода.
Тебе снится храм, который огромней веры.
Стерегут его нависающие небеса,
Куполов культ-и, витражей раскольное тело.
Я ловлю сквозь страх твою блажь да блаженный взгляд.
Вот вскипает лед, угрожая обжечь прибоем,
Вот горят следы, но тебя не берет ад.
Зря собаки, поджав хвосты, провожают воем.
Ты проходишь лед — тебя бережет сон:
необъятный храм, в который — нельзя без веры,
потому что там — ни свечей, ни крестов, ни икон.
Только Бог — кругом — распростер спасительный берег.
***
Что делать, если только — ты, и ты,
и мертвых облаков сплошные лица,
провалы в оправданьях и больницы,
в которые кладут еще живых?
Я прохожу по пройденной земле
и впитываю дряхлые наречья
подошвами — походка тем беспечней,
чем пристальнее ярость фонарей.
Я в символизм впадаю — и в капкан
попав, я брежу символами, даже
не замечая собственной пропажи
под визг ветвей, пустившихся в канкан.
Что делать? Эта пляска — мой предел,
последний выход к ангелам азартным.
Но если ты не там — что будет завтра,
когда очнусь на новой высоте?
***
Это — то, что обязывает очнуться.
Это, выраженное чужими словами,
чужбина смысла,
скрытого на периферии сознания,
сытого собственной глубиной глубинки,
Отныне я изгоняю его.
Отныне он — изгой,
а я — тирания на вершине власти.
Восстание возвращает хаос —
и я позволяю его ненависти
свергать мой порядок,
выносить из пантеона мои истины,
сбрасывать их с теологических гор.
Только б не бросился сам —
раб, вспомнивший зависимость,
раб — всегда часть захоронения.
Не выношу заживо погребенных.
ГРУЗИЯ.
Я выбираю
самого пьяного шофера,
самую бешеную скорость,
самую горную дорогу,
самую темную ночь.
Я не выбираю смерть,
я просто сажусь — и еду
***
Сердце кочует.
В цыганских одеждах — кардиограмма.
Оседлость кибитку пытается в дом перестроить.
Сердце ночует
там, где разбиваются в драмы,
полными сохранив бокалы,
и гитара на романсы не строит.
Сердце танцует,
когда совпадают дыханья
и перкуссия бус нанизывает новые поцелуи.
Сердце тоскует
в приступах странной меломании,
когда второй голос не вписывается в тесситуру.
Сердце штурмует
стены условностей гармоничных,
перескочив через рвы в пожизненную аритмию.
Сердце пустует,
всех покоренных сбросив в кавычки
на высоте неподвижности, как на замедленной мине.
В НАСТРОЕНИИ ВАЛЬСА
По дороге к тебе —
только белые-белые танцы.
Я опять приглашаю, а значит — мне дальше вести.
Непривычная роль не дает до греха доиграться.
И, к тому же, стараясь ритм соблюсти, как приличь-чь-
Я уже попадаю в дыханье, готовое слиться,
уступившее шаг (это ты закрываешь глаза).
Непривычная воля в неловких руках ученицы
прежний опыт отменит, как старый словарный запас.
Я уже увожу тебя дальше, чем обморок бросит,
дальше редких надежд, побиваемых резким нельзя.
И почти в нас поверив, внезапно споткнусь на вопросе:
Как тебя удержать, если танец так быстро иссяк?
***
Без тебя
как быстро я
обраста-
ю
смыслами существо-
вань-я(н)
Через каких-нибудь два-
три месяца уже ощуща-
(you) вечность во всем существе
(ты в скобках видишь, как в засаде),
бремя боязни дневных крепостей —
крепкое время —
де Садик,
ты с детства швейцарских часов
ни водой, ни депрессией пульса
не мог извести — идут до сих пор,
как живые — тогда ты изведал,
что время не видит ловушек:
кукушка — игрушечка-смерть для детей,
не уничтоженных цивилизацией,
сигнали…
— С зайцами
сказок покончено! —
Но
испокон
безбилетной вхожу
в новый возраст…
Не ощуща(you)
Тогда
ты скобки откроешь —
ПОРА! —
не прибегая к звонку,
без анонсов эпистолярных,
с прононсом правоты
представишься:
— Я — это ты,
лишенная смыслов.
Ян — это я.
Откажись, жадная женщина,
мало тебе красоты?
Ты не инь —
иней какой-то,
узор на стекле.
Я устал рисовать
и пришел узурпировать смыслы,
что один за другим
занимают полки
эпохами похмелья
после мистерий
вековых элевсинских,
менестрелей с восковыми лицами,
министров, ворующих время.
Для чего я часы надевал
на тебя обручальные?
Чтобы Батюшков
вечность выкрикивал
и вербовал сумасшедших?…
— Осторожней,
ты выходишь из скобок,
за такт церемонии чайной
застолькой,
из общества женщины.
Молчи,
здесь опасно:
здесь в пасти
пещеры пропасть
можно запросто.
Здесь яблоки смысла.
а смысл
оставлен тебе как свежатина,
отравлен для меня, отказавшейся…
Проглотив его,
мирный,
ты как ни в чем
не бывало:
— Ну вот,
первобытная,
наконец-то я вижу тебя
( по коже пройдясь
языком)
разоблаченной.
Бывает же…
***
Я глушила стихи голосами дорожных рептилий
и сирен бездорожных, чарующих абракадаброй.
Я сушила мозги ветерком восстающих бессилий,
что и искрам бенгальским, как будто божественным рады.
Но стихи высекались, прозреньем пронзая, как шоком,
фейерверками НЕТ опаляли капканы-ладони.
Им, разжавшимся криком, ожогами память заполнившим,
пытки встреч лишь отказом клейма удалось узаконить.
Я глушила их так, что гудели прохожие:
— Ведьма!
Ангелочком взлетает, а мчится в спортивном азарте
Маргаритой на водном моторе при солнечном свете —
или светско-скандальной в такси на прожженном асфальте.
Натыкаясь на возгласы взглядов и брызнувших сплетен,
так себя и оставлю — для каждого той, что откроет.
А потом сброшу скорость, единственный берег заметив
и, мотор заглушив, на песок брошу тело.
Сухое.
Из цикла «ОТРИЦАНИЕ КРЫЛЬЕВ»
Я наполню себя:
зарисую, закрашу тобой,
я себя залеплю, замурую в тебя,
застряну колеблющимся ребром.
Как тростник, можешь его вырывать,
придавать форму Евы с претензией на Галатею,
нянчить, как ребенка, свалившегося ниоткуда,
и учить самым небесным манерам —
как искусству вымирать с нарастающей амплитудой.
Взмах — и надежда теряет опору земную.
Взмах — и тело на высоте ожиданий.
Взмах — и задеваешь самую высокую струну…
Но попадаешь в сферу музыкальных влияний.
Ева — земной закалки. Это Лилит полетела
или Галатея, на клочки облаков раскололась.
Откуда-то возникает Климт — как панацея
с коллекцией полувоздушных женщин
для избалованных
художников.
Одна из них — для тебя.
Остается оригинал закрасить на скорую.
Пока она не заметит отсутствие ребра,
ты одушевишь ее в новую форму.
***
Позволить Слову
говорить вместо нас,
четко выговаривая по буквам,
по слогам,
словам,
доводя до предложенья,
рассказа…
Болтливость
наклеит ярлык жанра,
фантазия нанижет фабулу,
ограниченность наделит стилем,
сделает достоянием литературы.
***
Что будет,
если я позволю воображенью
повторить наяву
несколько картинок —
губы, на коже прозрачной,
язык, проводящий
горизонталь тела
и пара самых несдержанных слов,
к ногам соскользнувшим?
Что останется после ночи,
исчерпавшей надежды на ночь —
сна белый мольберт,
трезвое утро
или новая ночь,
заменившая сутки?
А пока
что
останется от тебя,
если я
переполню
тобой
эти страницы?
***
Лицо окуная в солнце,
лишиться его с первой тенью.
Познать произведенье искусства,
избегнув прикосновенья.
Цветы принимать благодарно
за их иссякающий запах.
Оправиться от удара —
и пожелать заново.
Любить тебя.
***
Впереди своего тела,
выше своего взгляда
линию перехода утрачу.
Здравствуй моя инволюция,
вывалянная в белом,
вылепленная в снежную бабу,
растаявшая, как очередной блеф.
***
Я от тебя убегаю
перевязанной прошлым.
Воспоминанья сочатся
из перебинтованных лет.
Твои, настоящие руки,
их перевязали нетерпеливо.
И поэтому они так быстро
пропитались сукровицей с гноем
мешая шагам от тебя.
Стараясь не думать,
я сдираю их,
так что ветер врывается в вены,
заражая свободой.
Агония длится недолго —
и я, наконец,
для тебя
умираю.
***
Остаться напротив.
Так близко —
почти в сердцевине,
чтоб невозможно желать
как чужое.
Так далеко —
чтобы не дотянуться,
дрожа от желанья.
Не прикасайся! —
говорю я
зачем-то
твоими губами.
***
Ты произнес свободу —
и я предоставила твоим словам
течь сквозь меня,
не сознавая преграды.
И уже готовясь себя потерять,
услышала просьбу:
— Откликнись! —
И вновь обрела.
И, собранная из слов,
стала тобой,
чтобы после
больше тебя прозвучать.
И лился мой отклик,
не сознавая преграды —
тебя, растворенного
в пониманьи бесполом…
С тех пор я тебя не желаю.
***
Я спотыкалась, когда темнело,
бредя бродягой дворами тела,
и натыкалась на случай знака,
и восхищалась любой приманкой.
Но били чьи-то шаги в затылок —
им подражала моя походка.
И жизнь на ощупь входила в моду,
хоть нищим ретро тянуло с тыла
все непристойней. Из дыр изгнанья,
где руки встречи взошли в светила.
Я натыкалась на оправданья,
а ты маячил, а не светил.
***
Как бы я хотела сделать их своего мира
огромный цветник
и устроить выставку для всех,
кто любит смотреть и молчать.
Посадив на клумбе все семена,
которые я собирала в течение жизни,
и вырастив все сорта цветов,
известных и неизвестных,
возможных и невозможных,
потому что — моих,
заполнить мир
запахами и красками,
повергнув в замешательство
художников и фотографов.
А после стать в центре
этого разноцветного царства,
как будто для того, чтобы позировать,
но с улыбкой —
скорее мудрой, чем насмешливой —
наблюдать, как
из одурманенных рук падают кисти
и рушатся мольберты,
покоренные буйством бесформенной красоты,
а вспышки останавливаются
на полпути от фотоаппарата,
как птенцы не научившиеся летать.
И когда все, кто хотел
сделать меня достоянием вечности
или просто продлить мое существование,
поймут,
что им не зафиксировать неуловимое
и что самое прекрасное умрет
вместе с моей жизнью,
я пожалею собравшихся — и замру,
но не статуей неподвижной,
а еще одним цветком,
ничем не отличающимся от всей коллекции.
И, может быть, он будет чуть бледнее,
и чуть тоньше будет его опора-стебель.
И только тот, кто подойдет поближе,
но так, чтобы не растоптать
другие цветы,
увидит,
что он — бесмертный.
11 апреля 1994 г.
***
Пожеланьям послушна-
Я
изо рта
чувство юмора
вы-
жима — ю —
жмыхами несъедобное затаив
( У правд — неоправданный вид,
не-
поправимый).
И лучше
не выпасть в пародию
пародонтоза —
от Дантеса до Данте
спиралевидный
выбрав путь
в центр славы
(ойкуменно веутри — как
и
ой — пустота на эмали)
Без ужимок снаружи не выжить.
Приживалками столп-
или-
сь
у губ Симеоновы дети —
червяками оскалов
и осколками
( о правда созвучий!)
слоганов и слогов.
Оглашенные —
громогласные
и согласные
на ритуал —
на съедение сытообразными,
трагифарс — трагифарш приготовив,
рас — пе — ва — ют
парно-стопные песни сатиров
(под копытами —
растоптанный подлинник первых следов)
Возвращение к живодерне.
Корни вырванных жил —
И орфических оргий ответ на формингах…
А напоследок…- романсовый лик
новой лиры
и оптом —
продажа 111-ти шести-струнок
под музыку Зверя.
В кабалу каббалы
попали умы
музыкальные
со времен Пифагора.
От гармонии сфер до кругов
из комедий божественных —
путь таков же,
как от рапсодов и запевал дифирамбов
к оживленным жонглерам.
движений зажженные факелы
высветят жертвы из тени.
И жиголо растревожен уже
прожорливым взглядом партнерши —
почтенной Пожилой Дамы,
заказавшей абракадабру macabre
на заложенное ожерелье.
В цепких объятьях ее
он подчинительно-вежлив
в предчувствии:
эта последняя шутка
дорого ей обойдется.
***
Я влюбляюсь – и пишу стихи.
И поэтому я желанна.
нa разочаровываюсь — и пишу стихи.
И поэтому я привлекательна.
Я плачу — и пишу стихи.
И поэтому я невозможна.
***
Я почти переболела.
И руки не так протяжны.
Можешь пребывать все дальше,
можешь прибывать — и убывать,
уменьшаться до точки, до линии
горизонта непоправимо ровного.
Забросаю цветами родину
твоих неуязвимых асфальтов.
Выбери место в пространстве
солнечном до престижности,
там где деревья не дышат
из уважения к зданиям.
Пройду — и они качнуться:
походка им пантомирует.
Ты — в самом центре мира.
Я — на холме — наблюдателем.
***
Нанизывая города на ось пути,
какая разница — куда к тебе прийти —
на край дороги или в центр мира?
И оставляя на снегу (песке) следы,
сбиваясь с имени, сворачивая к ТЫ
тропы, однажды выбрать ту, что мимо.
Забывчивая память, словно в первый раз,
историю, что столько раз пережилась,
встречает с радостью туриста-неофита.
Но открывая только храмы и дворцы,
предупреждая города ИДУ НА ВЫ,
сбивается на ТЫ, зайдя в Дом быта.
Проваливаясь только в ямы облаков,
не все ль равно — какой очнусь от катастроф —
вечерней-темной или утренней-прозрачной?
Войду на Ты на шепот или крик,
скрипичный ключ оставив у двери?
Он, абсолютный, ничего не значит.
***
Время развеществленных снов.
Закрываешь дверь —
и темная сомнамбула,
уже не квартира
покачивается
в ожидании одушевленных движений.
Присматриваешься:
с чего начать.
Единственное, что еще различимо —
невозможность диалога.
Прежде, чем выбрать шаг,
долго тянешься к выключателю.
С появлением света
ночная память слепнет.
***
НО — восвояси шаг,
ритм потеряв до срока. —
Это МОЯ ЛЮБОВЬ
еле волочит ноги.
ОЙ! — задевая свет
близких-чужих смятеньем. —
Это МОЯ ЛЮБОВЬ —
в шепоте — на колени.
Треск! — и ответный взгляд
чей-то — в слезах и лае. —
Это МОЯ ЛЮБОВЬ
лбом гололед ломает.
Вот и народ возник
с нашатырем укоризны.
Это — МОЯ любовь.
Не поднимайте к жизни.
***
И горы когда-то умели плакать,
а теперь, молчаливые, смотрят в небо.
И мы когда-то ручьями пели,
а теперь
все напряженней растем,
как Атланты, уставшие от силы
***
Я создаю.
Я бросаю на землю звезды —
и они превращаются
в желтый песок —
и подбросив его
небу
звездную пыль возвращаю.
Я создаю,
выводя на воде рукой
узоры текучей жизни —
и рука становится гибкой,
как лилии несорванной стебель.
Я создаю,
оставляя следы слов,
когда прохожу мимо
и бросаю единственный взгляд —
ИМЯ.
***
Вынь сердце —
и обожги его на ветре
Стань камнем —
но укради у неба душу,
заставив
не замечать подмены.
И сам о ней забудь.
К бессмертью припади —
и выпей,
сколько сможешь.
Но так,
чтобы не выпустить из рук
нить времени.
А после
позволь себе спокойно умереть.
Но ничего не возвращай.
***
И тогда мне открылось,
что можно петь
под ветер и воду,
играть на флейте,
не держа ее в руках,
и водить кистью по воздуху.
А еще целовать время
за нанесенные обиды
и прощать ему все
за минутную милость обморока,
когда можно очнуться
в той же точке отсчета,
а век будет натягивать
иные истины…
Истинно говорю вам:
мне открылась
дверь на улицу,
на которой я не бывала
и стоя на пороге
еще не предполагала
шаг.
***
Е.
Ты можешь, конечно,
настаивать на полете
и даже отпустить мои руки
в качестве иллюстрации.
Но ты никогда не постигнешь,
как мне живется там —
на темной стороне свободы
какие прочные связи
держат в ее усадьбах,
какие крылья вручают
в угоду темному небу,
оглохшему от молитв.
Ты говоришь о свободе,
пока я летаю
и постигаю, как все тяжелей
достается небо.
И опускаюсь на ту высоту,
где не слышно,
как ты- о свободе —
все громче,
все основательней.
***
Но однажды
ты обнаружишь в себе Заратустру,
что одновременно
танцует на скользком канате
и высказывает небу
откровенные дерзости.
И пока ты не сбросишь его,
ты не сможешь
наслаждаться жизнью
в замках,
что возвели не боги,
в замках,
что с высоты гордыни
кажутся муравейником.
***
Ты произнес свободу-
и я предоставила твоим словам
течь сквозь меня,
не сознавая преграды.
И уже готовясь себя потерять,
я услышала просьбу:
— Откликнись! —
и вновь обрела,
себя собирая из слов.
И стала тобой,
чтобы после
больше тебя прозвучать.
И лился мой отклик,
не сознавая преграды —
тебя,
р а с т в о р е н н о г о
в пониманьи бесполом.
И исчезали границы…
С тех пор я тебя не желаю.
***
Лицо окуная в солнце,
лишиться его с первой тенью.
Познать произведенье искусства,
избегнув прикосновенья.
Цветы принимать благодарно
за их иссякающий запах.
Оправиться от удара —
и пожелать заново.
Любить тебя.
***
Что делать, если только ты, и ты,
и мертвых облаков сплошные лица,
провалы в оправданьях и больницы,
в которые кладут еще живых?
Я прохожу по пройденной земле
и впитываю дряхлые наречья
подошвами — походка тем беспечней,
чем пристальнее ярость фонарей,
Я в символизм впадаю — и в капкан
попав, я брежу символами, даже
не замечая собственной пропажи
под визг ветвей, пустившихся в канкан.
Что делать? — Эта пляска — мой предел,
последний выход к ангелам азартным.
Но если ты не там, что будет завтра,
когда очнусь на новой высоте?
***
Дом мой там, где любимый –
любовь моя заблудилась.
Я поднялась на крышу –
Протекало воображенье.
И небо смешалось с ливнем,
И дом утонул под ногами.
Какая уж там дорога –
Выжить бы – и довольно.
8.05
Белая ярость утра
бьет по лицу ветром.
Встреча с людьми –
как с остывающей ночью в глазах.
Вы заметили, верно,
что в это время на улице
нет обернувшихся,
спросивших дорогу,
ибо все они – в Рим
снов в глазах –
неостывших империй,
что разрушатся ,
едва испытав силу ветра.
Так фонари гаснут,
луна,
так подметают листья,
освобождая пространство,
на котором к вечеру
опять нарисует
луну,
фонари,
листья
чья-то
заботливая рука.
***
Дикарь вынимает свою душу…
и сдает… на хранение
в какое-нибудь надежное место,
пока не минет опасность.
Дж.Фрэзер
Выходя из дома,
я обычно оставляла душу
в цветах,
живущих в хрустальной вазе.
И тогда
переходя дорогу
ми гуляя по ночам,
я знала о своем возвращеньи.
Но однажды
к моему приходу
цветы завяли.
И с тех пор
я все время чего-то жду.
***
СЛОВО – такое большое – почти, как зал,
где ты – посреди равнодушных зеркал,
в которых – недоумение отсутствующих балерин:
Или – к станку – на растяжку – или…
Но слово такое огромное, что только – ты –
в зале, где невозможно зрителем быть…
Но зеркала – alter ego – глаза в глаза –
Наконец-то… И вдруг – на ноги – взгляд:
как стали на цыпочки – мысль о пуантах,
но можно и Айседорой, Тальони, Павловой,
как поднимаются… Еще немного – и
предупреждаю: проснусь, если ты полетишь
или выйду каким-то другим способом,
поскольку не собираюсь стоически переносить собственную
левитацию…. Как – не одной двери, но одни зеркала…
Что ж, будут осколки!… Но Слово – такое безразмерное, что пока
доберусь до двери… Как – никогда?…Но мне неловко танцевать так
Без пуантов, в ночной рубашке, когда
очертанья сливаются с залом пастельного
цвета, где ты – посреди дня на постели
просыпаешься.
***
Я пробовала смерть. Глотками. Не спеша,
в уютном мягком кресле. В день неяркий.
Блестящий выход в свет готовила душа.
К невозмутимым – с возгласом дикарки:
— Приветствую тебя, пустынный уголок,
приют бесполых, блеклых, безголосых.
Ты к моему приему, как видно, не готов?
Где Dead can dance, шампанское и розы?
Где долгожданный свет? Не этот – из-за туч,
а ровный, немигающий, спокойный.
Пусть он, как сон – размыт, как обморок – тягуч.
Не более, пока я не покойник,
а так, случайный гость, играющий для вас
тот реквием последний, (посвященный
себе), рукой слепой, бредущей на приказ:
Ступай, разбей их мир на фейё1 ерверк пощечин
Аккордами – зверьем, живущим силой лап,
арпеджио – всей стаей – клином крика,
стаккато – градом спазм, в них скорчится скала
терпения терновой долгой лиги.
Я пробовала жизнь на кончике ножа,
не чувствуя ни жалости, ни жала
и возвращалась к Той, привыкшей побеждать,
что выход терпеливо ожидала.
***
Голубая радость бытия,
разлитое перед глазами,
превратится в сплошное Я.
Сны становятся явью,
или яви пригрезился сон.
Ничто настолько заманчиво,
что сойдет за нечто.
Похожее на дерево слово
всплывет на дороге
бесконечного потока Я.
Я – венец произносимого.
Я – стремление завершиться.
Я – создание Бога,
наказанного убогостью
своей же фантазии.
Я – одинокость, заброшенность, толькость.
Шаг – и приглушенней оно
(в комнатных тапочках
в комнату входят
в квартире чужой).
Шаг – и неслышно за звуками улиц.
Шаг – заглушить и забыть.
Я пости что бегу.
* * *
Твой дом – не в доме,
Твой свет – вне света.
Лети, не думай о продолженьи.
В священных жестах нет продолженья,
А только в жестах несоответствий
Обрядам, жертвам и приношениям.
Лети, не думай, куда направить
Свой праздный выбор, свой выдох жалкий.
Стекло не меркнет от долгих жалоб:
Протрешь – и ярче пути направо,
Не оглянувшись на дом ни разу.
Но, между прочим, и вдаль не глянув.
Бежать уюта и постоянства
И четких правил произношенья
В часы молитвы, чей смысл – уже не
В молитвах, а в предстоящих яствах.
И к ним приходит душа блаженно,
И отпускает глаза стыдливо,
И тихим странником руку тянет,
И, продлевая живот постами,
Губами, смешанными с подливой,
Остановившись, поет осанну.
* * *
Влюбленный в одну невозможность,
я ворвусь в эту жизнь
неоправданной и необъяснимой.
Не останавливаясь нигде,
я оставлю себя повсюду
пока не останусь одним дыханьем,
пролетающим над этой землей.
И все, что вы будете чувствовать,
люди,
все ваши надежды и сны,
все пробужденья
будут навеяны мной.
Я выдохну на вас
оставшееся вдохновенье
и выдохнусь в ком-то,
кто будет последним..
***
А по дороге я искала смерть,
заглядывая в каждый закоулок,
и повторяла:
Ну давай, бросайся!
Из подворотен, где не дышит свет,
на переулках, где машины гулко
предупреждают о дорожных вальсах.
А по дороге я искала взгляд
от василиска к Вию с промежутком
в тысячелетья мысли он тянулся,
Но все скользило, изменяя лад
на свой – и я, прислушиваясь дудкой,
опять в чужой тональности тонула.
И, соглашаясь с поднятой рукой,
с почтением скрижали подносила.
А может – блюдо с пульсом Иоанна?
И соглашаясь с вписанной строкой,
той, от которой через шаг тошнило,
входила в унисон закрытых храмов.
И шелуха спадала, как сезон
с деревьев – проповедников свободы,
плясавших смерть с годами откровенней.
И начинаясь с медленных азов,
ритм поднимался до таких высот,
где Слово лишь мечтало о рожденьи.